Александр Иванов - Лев Анисов

Заметим, младший брат Павла Дмитриевича — дипломат Николай Дмитриевич был дружен с Языковым, Пушкиным. Не одно женское сердце покорил этот красавец. Та же А. О. Смирнова-Россет через всю жизнь пронесла любовь к нему. Николай Дмитриевич был послом при Тосканском дворе и многое сделал для пополнения петербургского Эрмитажа картинами и скульптурами работы старых европейских мастеров.

Средний брат — Сергей Дмитриевич служил московским вице-губернатором и был в свое время дружен с А. С. Пушкиным. Оба ухаживали за известными московскими красавицами — сестрами Ушаковыми и чуть не породнились. Лишь случай расстроил дело.

«Вчера представлялся графу Киселеву…» — писал 7 мая 1858 года А. Иванов брату.

Около часу посол беседовал с художником, предложив ему рекомендательные письма в Петербург, и так его очаровал, что на другой день при встрече с А. П. Боголюбовым он сказал:

— Здесь, как на железной дороге, есть люди обходительные!

П. Д. Киселеву художник подарил фотографию со своей картины.

Наконец наступил день отъезда (8 мая). Накануне с раннего утра А. Иванов вместе с А. П. Боголюбовым побывали на железной дороге, где при них устанавливали картину на платформы. Иванов пробовал связки веревок, а уходя, раза три оглянулся и молча останавливался. Картина убыла из Парижа на день ранее автора, задержавшегося по делам в городе.

При прощании с А. П. Боголюбовым А. Иванов сказал сердечно:

— Хотел бы я вам послужить чем-нибудь.

Оба не предполагали, что встретиться более им не доведется.

«Не удалось этому славному русскому деятелю пожить всласть после своего торжества, — напишет в своих воспоминаниях А. П. Боголюбов. — Целая серия религиозных картин, им задуманная, осталась им неосуществленной. Картина его „Христос и Иоанн Креститель“ стоит теперь в Румянцевском музее. Конечно, это вечный памятник славы художника… Но есть невежды, которые позволяют говорить о ней непочтительно, как о выцветшем ковре, не углубляясь в ее рисунок, самый строгий, и гениальную композицию.

Я когда гляжу на нее, то вижу прежде всего Христа, а потом уже замечаю колоссальную фигуру Иоанна и всех его окружающих, хотя первый помещен на дальнем плане картины. А когда всмотришься в его черты и образ, то невольно скажешь, что разве Тициан в своей картине, что в Дрездене — „Воздай Божее Богу, а кесарево — кесарю“, может встать рядом с выразительным лицом Христа Спасителя творчества гениального Александра Андреевича Иванова».

Направляясь в скором поезде в Кёльн, А. Иванов, как то и бывает с пассажирами, первое время думал об оставленных знакомых, но затем более о том, что ждет впереди, как встретят на родине.

Он понимал, что ехал отчитываться перед русским обществом в том, что сделал в искусстве за двадцать семь лет отсутствия в России.

Как примут, что скажут? Многое ведь переменилось в России с кончиной императора Николая Павловича. Зазвучали критические голоса, появились сторонники новых взглядов и новые общественные лидеры, повеяло незнакомыми в России идеями, убеждениями…

Сам А. Иванов давно пришел к мысли, что при нынешнем движении России Москва вновь обретет свое духовное лидерство, и он сможет служить своей картиной и этюдами, как живой школой, в средоточии России, сердце отечества.

«Картина не есть последняя станция, за которую надобно драться, — писал он брату еще в марте 1858 года. — Я за нее стоял крепко в свое время, и выдерживал все бури, работал посреди их, и сделал всё, что требовала школа. Но школа — только основание нашему делу живописному, — язык, которым мы выражаемся. Нужно теперь учинить другую станцию нашего искусства — его могущество приспособить к требованиям и времени, и настоящего положения России. Вот за эту-то станцию нужно будет постоять, т. е. вычистить ее от воров, разбойников, влезающих через забор, а не дверьми входящих».

Он еще не знал, что были и в Петербурге люди, которые с нетерпением ожидали его приезда, возможности увидеть его картину.

Еще 27 июля 1857 года в дневнике Т. Г. Шевченко появилась следующая запись: «Сегодня за обедом Ираклий Александрович (Усков) сообщил мне важную художественную новость, вычитанную им в „Русском инвалиде“. Новость эта для меня интересна своею неновостью. „Инвалид“ извещает, что, наконец, колоссальное чудо живописи — картина <А. А.> Иванова — Иоанн Креститель окончена!..

Еще будучи в Академии, я много слышал об этом колоссальном, тогда уже почти оконченном, труде…

Как бы я был рад, если бы… к коллекции моих будущих эстампов a la aqua-tinta прибавился бы еще один великолепный экземпляр».

Поглядывая в окно вагона на быстро меняющийся пейзаж, А. Иванов говорил себе: «Мы все-таки живем, — в эпоху приготовления для человечества лучшей жизни…»

Прибыв 9 мая, в воскресный день, в Кёльн, он не обнаружил своей картины.

Еще на прусской границе спрашивал А. Иванов, не проезжала ли его картина? Его уверяли, что видели ее проехавшею. Но в Кёльне следы ее затерялись. Одни из служащих думали, что она еще не доехала, будучи послана с малой скоростью, другие, что она в таможне, закрытой по причине воскресенья.

Пришлось тревожить главного экспедитора, представить ему бумагу от прусского посланника в Париже о свободном проезде картины через таможню, добытую через сотрудников П. Д. Киселева.

Бумага возымела действие. Художнику было обещано содействие.

Поджидая известий о картине, он ознакомился с городом. Побывал в великолепном Кёльнском соборе.

Наконец утерянный груз обнаружился, и 12 мая, в среду, А. Иванов прибыл за ним в Гамбург.

«Завтра утром еду сам в Киль, чтобы смотреть место на пароходе и поставить в отдалении от печки», — писал он в тот же день брату.

Готовясь к встрече с холодным Петербургом, купил пальто, зонтик. Побывал на художественной выставке («…что это за угождение мелочному и тривиальному требованию публики!»).

В Гамбурге в те дни ожидали великую княгиню Ольгу Николаевну, с которой и должен был ехать художник с картиной в Петербург. В Киле ее ждал военный пароход.

Великая княгиня прибыла в пятницу, поздно вечером. В субботу, в полдень, она чрезвычайно благосклонно приняла А. Иванова. Через фрейлину Масенбах А. Иванов поднес Ольге Николаевне две большие фотографии с картины и получил благодарность.

«…я приближаюсь к Петербургу. Страшно и грустно!» — признавался художник брату.

В понедельник, 17 мая, приехав утром на пристань, А. Иванов убедился, ящик с картиной готов к погрузке. Он был рад, что более хлопотать с провозкой ящика не надо.

Его все же несколько беспокоило, получит ли он каюту, чтобы сопровождать картину.

Ответ капитана Веймара взволновал его. Капитан ответил, что находит в этом затруднение, ибо свита великой княгини весьма велика.

За отчаявшегося художника вступился один из русских офицеров.

— Если для двухсот пятидесяти человек находится место, то для одного, наверное, сыщется, — сказал он.

Иванов поспешил к консулу. И тут с ним случилась неприятность: пошла носом кровь. Вначале он не придал тому особого значения, так как это было не первый раз. Но кровь не останавливалась. Пришлось отправиться в гостиницу, но и там он не смог справиться с кровотечением. Послали за доктором, которому с трудом удалось остановить ее. Художник, было, собрался на пристань, проследить за погрузкой, но упал в обморок. Его вновь уложили в постель. С парохода прислали военного доктора. Явился гофмаршал великой княгини Аделунг с двумя докторами. Совет всех был один: не думать более об отъезде. О картине просили не беспокоиться: ее удачно установили на пароходе.

Он вновь расставался с ней.

Пароход отплывал из Кёльна без него…

Почувствовав себя лучше, А. Иванов отправился в Берлин (21 мая) для совета с доктором С. П. Боткиным. Надо было решить: плыть ли в Петербург морем через Штеттин или же ехать через Кенигсберг на перекладных, а, возможно, и в дилижансе через Варшаву. В те дни приходила мысль и о том, нельзя ли совсем избавиться от посещения Петербурга, тем более, что один из докторов и подал эту идею. Он сказал, что после долгого пребывания в Риме климат Петербурга художнику будет вреден и что ему нужно опять возвратиться в Рим. Впрочем, здравое начало взяло верх у А. Иванова. Действительно, кому поручить картину? Кто захочет в Петербурге хоть сколько-нибудь хлопотать за нее?

После встречи с Боткиным и некоторых колебаний решено было, что в Кронштадт он отправится пароходом.

Из Штеттина 29 мая (нов. ст.) А. Иванов писал брату:

«…Чрез час я сажусь на пароход, и это будет окончание путешествия… Грустил и пугался я Петербурга постоянно, но сегодня у меня какое-то онемение, и я сажусь в этом чувстве на пароход».