Верни мне любовь. Журналистка - Мария Ветрова

Что и говорить, поражать людей даже в ситуации, когда, казалось бы, поразить уже решительно нечем, Оболенский умел!

И Валентина Петровна, и мы совершенно одинаково открыли рты при слове «сообщник», ибо никто из нас ничего подобного, пусть и по разным причинам, не ожидал… Петрашова первой взяла себя в руки и посмотрела на Корнета с самым настоящим восхищением:

— Я начинаю верить, Виталий, что вы и впрямь гениальный журналист… Откуда вы…

— Просто догадался! — прервал ее Корнет. — Одна вы не сумели бы подготовить себе… Ну то же убежище, в которое сейчас так торопитесь… Готов держать пари, что ваши вещи… Все, что вам дорого, вы отправили конкретному адресату довольно давно… Ну а догадаться, кто именно действует с вами заодно, — тут уж и думать особо не надо, есть только один вариант…

— Тсс… — Валентина Петровна приложила палец к губам, а Корнет невесело улыбнулся:

— Ну а насчет операции додумалась скорее Марина, чем я… У меня, когда я разговаривал с одной из ваших бывших коллег по университету, не было вашего снимка — не успел достать, время поджимало. В субботу наш отдел кадров закрыт, а отыскал я эту даму именно в субботу…

— Судьба… — вздохнула Валентина Петровна. — Дело в том, что, будь у вас мой снимок, вы, возможно, и по сей день не узнали бы правды… Нет, никакого кардинального изменения внешности я не предпринимала, этого и не требовалось: просто я сделала то, что прежде не могла сделать из-за отсутствия денег и что собиралась сделать в любом случае из-за Катенькиной неожиданной для меня карьеры… До этого мне было все равно, а тут… Мы как раз только-только скопили денег на операцию: у меня, знаете ли, была врожденная так называемая заячья губа… Потому и оказался закрытым путь к замужеству… Это довольно частая патология, но операция технически очень сложна, и в прежние времена, и сейчас довериться можно было только лучшему из лучших хирургов… Все упиралось в деньги, которых в моей семье не было никогда. Ну и в специалиста — из тех, которые водились исключительно в столицах…

— Мне казалось, — робко вставила я, — что таких детишек оперируют бесплатно, сразу после рождения…

— Деточка, — вздохнула Валентина Петровна, — ты действительно слишком молода… Я же родилась, как ты знаешь, пятьдесят лет назад, жизнь тогда шла совсем по иным законам и правилам…

Больше ни она, ни мы не сказали ни слова на протяжении всего времени, которое потребовалось Валентине Петровне Петрашовой, для того чтобы написать свое признание, адресованное Потехину, и коротенькое заявление на имя Грига с фальшивой датой…

В точности так же, молча Корнет прочел и то и другое, после чего повернулся к Григорию и, кивнув на заявление, коротко попросил взять его собственными Гришиными руками… Мы переглянулись, и только в этот момент я наконец поняла до конца, в какую ситуацию втянул нас Оболенский, во что именно мы ввязались, и впервые за последние дни мне вновь стало по-настоящему страшно…

— Ты думаешь… — пролепетала я, — что… что это будут проверять н-на отпечатки пальцев, да?..

Корнет мне ничего не ответил, вновь обратившись к Петрашовой.

— Валентина Петровна, — сказал он, — мы сейчас уйдем… Протрите листки с вашим признанием сами и оставьте здесь, на столе… Их-то точно будут проверять, как выразилась Марина, на отпечатки. А заявление, думаю, вряд ли, но береженого, как говорится, и Бог бережет… Да, и не забудьте вообще обо всем, что мы успели захватать…

— Я никогда и ничего не забываю, — сухо бросила она. И это были последние слова, которые мы услышали от Валентины Петровны Петрашовой, убившей нашу Милку.

Первым поднялся и устремился к двери, не прощаясь, Григ. Мы с Корнетом двинулись следом почти сразу. На пороге ее комнаты обернулась только я.

Валентина Петровна не пошла нас провожать. Она так и осталась стоять у стола посреди своей маленькой оголенной комнатушки — очень прямо и неподвижно, с лишенным выражения лицом и взглядом, устремленным в какие-то ей одной ведомые дали. Как будто ее хрупкая фигурка, затянутая в строгий английский костюм была отлита из металла, а не создана из живой и горячей плоти… Такой ее запечатлела навсегда моя память.

Почти всю обратную дорогу к нашему с Гришей новому дому мы молчали. И лишь после того как Оболенский, по-прежнему сидевший за рулем, припарковался неподалеку от подъезда, Григ разжал наконец губы.

— Я не намерен ничего говорить о том, — сказал он, — во что ты втянул нас с Маришей… Пусть тебя впредь упрекает твоя собственная совесть. Но мы оба, учитывая обстоятельства, имеем право знать, кого еще из наших вынуждены в данный момент покрывать. Кто ее сообщник?!

— Почему ты решил, что это кто-то из наших? — хмуро бросил Корнет. — Нет, конечно… Ее сообщник, вернее, сообщница — тоже женщина. И тоже мать, пострадавшая так же, как пострадала Валентина Петровна. Разница лишь в том, что Петрашова потеряла дочь, а она — сына… За год до моей командировки в Симферополь мать Катиного мальчика уехала из города, бросив там все, включая собственный домик, просто заколотив двери и окна… Я отыскал их адрес и видел это сам… Больше у вас нет ко мне вопросов?

И поскольку мы не ответили, он просто вылез из машины, молча кивнув нам на прощание.

31

Я и по сей день думаю, что, несмотря на все пережитое до того ночного визита к Валентине Петровне Петрашовой, самыми тяжелыми за все время с момента Милкиной гибели были последовавшие за ним почти три недели.

К утру четверга у Потехина, видимо, уже не осталось сомнений в том, что Петрашова сбежала и, следовательно, именно она является убийцей. Потому что именно в четверг утром и была им в полном соответствии с законодательством, с соблюдением всех необходимых формальностей, вскрыта дверь в комнаты Валентины Петровны… От предыдущих трех дней, в течение которых мы ожидали этого решающего момента, у меня в памяти осталось в основном чувство, что все, что я делаю, происходит на самом деле во сне, а вовсе не наяву.

Очевидно, именно таким образом проявили себя защитные силы моего несчастного организма, стеной вставшие между мной и будущим нашим ребенком и — реальностью… Наверное, пережить это кошмарное ожидание помогло и мое решение последовать совету мужа — взяв несколько дней в счет отпуска, отправиться в поликлинику, в которой доктора немедленно набросились на меня со своими анализами, словно стая ворон на добычу… В паузах я автоматически то готовила еду, в основном к Гришиному возвращению из редакции, то болтала по телефону с тетушкой, то, тоже по телефону, общалась с мамой, принявшей новость о грядущем увеличении семейства, как я и предполагала, — целым морем восторженных слез. Помнится, постоянные мамины попытки немедленно приехать ко мне в Москву, с тем чтобы вплоть до родов сдувать с моей персоны пылинки, а главное — мое активное противление ее благим намерениям забирали у меня столько сил, что большую часть оставшегося времени я элементарно спала — глухо, тяжело, но, слава богу, без сновидений…