Верни мне любовь. Журналистка - Мария Ветрова

Опасения Виталика оказались напрасными: тетя Валя открыла нам двери сразу же, после первого звонка, свежая и подтянутая, как будто дело происходило не во втором часу ночи, а в разгар утра. Даже рабочий костюм с белой блузкой и то успела надеть, расставшись наконец с черным траурным платьем. Обилию ночных визитеров она ничуть не удивилась, во всяком случае явно.

— Проходите и, ради бога, не пугайтесь… Готовлюсь к ремонту, так что…

Оправдывалась она зря: так я решила, когда мы, миновав пару длиннющих коридоров, пересекавшихся под острым углом друг к другу, очутились в удивительно маленькой и несомненно очень чистой комнатке. Таких квартир я еще не видела ни разу, — очевидно, это была одна из типичных московских коммуналок, просто соседи уже давным-давно спали. Коридоры заставляли предполагать, что и комнаты окажутся столь же просторными. Поэтому первым чувством, когда мы переступили порог тети-Валиного жилища, и было удивление этой неожиданной теснотой… Впрочем, из комнатки, в которую нас провели, вела еще одна дверь — в соседнюю, возможно куда более просторную.

— Присаживайтесь, мебель, как видите, пока на месте, только стены да окна успела обснимать…

Не сговариваясь, мы одновременно шагнули к самому длинному из сидений — узкому диванчику у стены образца шестидесятых. Его как раз хватило на всех прибывших. И я, пока Корнет разливался соловьем по поводу своей «срочной статьи», наконец огляделась.

К ремонту готовилась тетя Валя или действительно к побегу, но стены и впрямь производили впечатление «обсниманных»: на выцветших обоях блекло-розового цвета там и тут виднелись разной величины квадраты и квадратики поярче — то ли от висевших тут еще недавно картин, то ли от снятых портретов… Круглый стол белого дерева без скатерти, абсолютно голый, лишенный даже зеркала комод, обшарпанный сервант без посуды, но с чисто протертыми зеркальными полочками…

— Короче, тетя Валечка, — достиг моего слуха, как мне показалось, фальшиво-бодрый голос Оболенского, — мы вновь у ваших ног, как видите… Вот статья, прочтите, если есть вопросы, мы их снимем моментально и оставим вас в покое часа на два… Успеете? Тут тысяч двенадцать знаков, не больше…

— Успею, конечно, — рассмеялась она, спокойно и доброжелательно. — И не за два часа, а куда меньше… Сейчас быстренько просмотрю и скажу точнее, когда сможете забрать… Вот бедные! Похоже, вам сегодня уснуть и вовсе не суждено?..

Она спокойно взяла из рук Корнета статью, не заметив, по-моему, того напряжения, с каким мы все умолкли в ту секунду, когда Валентина Петровна приступила к чтению…

Ее лицо, склонившееся над белыми страницами с машинописным текстом (дома Корнет чаще всего работал на машинке), буду помнить всегда. Точнее — то, как вначале еле заметно, а потом все более отчетливо проступала на нем сквозь врожденную смуглоту кожи бледность, как окончательно окаменели в своей неподвижности ее тонкие черты. Наконец, какой черный, яростный огонь полыхал в ее совершенно молодых глазах, когда она, спустя секунду, после того как перевернула последнюю страницу, подняла их на нас… А ведь всего за несколько минут до этого ее глаза светились навстречу нам добродушием, приветливостью… Любовью! Теперь же в них читались совсем иные чувства. Нет, не ненависть, а какое-то удивительное торжество, одновременно с отчаянием и — презрением…

Этим своим гордым взором в полном молчании тетя Валя скользнула по нашим лицам и безошибочно вернулась взглядом к лицу Корнета. Мы с Григом тоже почему-то посмотрели на Оболенского, словно с неменьшим нетерпением, чем она, тоже именно от Виталия ждали развязки этой затянувшейся трагедии. И Корнет не разочаровал никого. В какой-то прямо-таки спертой тишине крохотной голой комнаты он улыбнулся навстречу пылающему взгляду Петрашовой — улыбнулся светло и ласково… Глянув вслед за этим на нее, я успела увидеть целую гамму чувств и мыслей, с калейдоскопической скоростью промелькнувших на лице и в глазах тети Вали: недоуменный вопрос… изумление… недоверие… глубочайшее облегчение… наконец, настоящее тепло, словно растопившее и погасившее огонь и ярость, только что бушевавшие в душе этой женщины…

Никогда — ни до, ни после — я не видела, чтобы люди так разговаривали: одними глазами, до такой степени, как они, понимая друг друга! Почти физически я ощутила, как совсем иной стала тишина в комнате, перестав звенеть в ушах, давить на виски. И не только я: плечо моего мужа, сидевшего рядом, тоже мгновенно перестало быть каменным от напряжения, сделалось живым и мягким…

— Сейчас… — Это было первое слово, сказанное тетей Валей, вслед за этим поднявшейся со своего места по ту сторону стола и исчезнувшей в соседней комнате. Григ все-таки дернулся, но Корнет, который, видимо, ждал от него именно такой реакции, молча нажал моему мужу на колено, усаживая обратно, и еле слышно посоветовал ему успокоиться. Гриша явно собирался что-то возразить, но не успел, потому что тетя Валя возвратилась в комнату, неся в руках довольно большой то ли эстамп, то ли картину в тонкой металлической рамке — лицевой стороной к себе.

Постояв немного перед нами, она некоторое время сама вглядывалась в изображение, прежде чем развернуть его к нам.

— Вот… — Ее голос был глух, немного с хрипотцой, но звучал ровно. — Здесь ей сровнялось семнадцать, незадолго до школьного выпуска…

Я бы ни за что не узнала на этом портрете Катю Крымову, если бы не понимала, что на нем может быть только она. Потому что даже по сравнению с ее сценическим имиджем юной и наивной девочки, старшеклассница на этом очень живом, светлом снимке выглядела воплощенной невинностью, и совсем не в ироничном смысле слова, а… в каком-то нездешнем, что ли… И вылетевшие у меня слова были глубоко искренними, вообще вылетели сами:

— Господи… Словно из позапрошлого века…

Девушка в школьной форме, смотревшейся на ней и впрямь как гимназическая, улыбалась нам со своего портрета еле заметно, грустно и так мудро, словно ей уже в тот миг, когда щелкнул затвор фотоаппарата, была известна и собственная судьба, и судьбы всех, кто впредь станет любоваться этой навсегда запечатленной секундой ее краткой и легкой, как дыхание, жизни. Она улыбалась не столько по-детски пухлым ртом, теребя перекинутую на грудь пушистую русую косу, сколько большими серыми глазами, каждой черточкой не успевшего еще по-взрослому оформиться лица… Куда там было знаменитой Моне Лизе с ее чисто женской загадочной улыбкой, прославившейся в веках, до того невечернего света, который таился в Катином образе!..

— Я понимаю, о чем ты, — неожиданно живо произнесла тетя Валя и посмотрела на меня с благодарностью. — Да, такие, как моя Катюша, в наше время не только не живут, но и рождаться не должны… Не должны тем более избирать тот путь, который выбрала она… Я всегда была против того, чтобы моя девочка — и вдруг, будь он трижды проклят, этот шоу-бизнес!.. Я… Я всегда чувствовала, что кончится все трагедией… Всегда!.. Но разве могла я, мать, запретить ее таланту идти предназначенным путем?!.. Боже, как я страдала, постоянно, из года в год ожидая какой-нибудь страшной беды… Как ненавидела всё и всех, окружавших Катеньку… И ничего, ну совсем ничего не могла поделать… Только быть по возможности рядом с ней, жить там же, где она…