Альтернативная история - Йен Уотсон

Грант склонился над страницей и прочитал:

«Не позволяйте никому забыть о Его смерти. Не позволяйте памяти о нашем великом вожде и командире поблекнуть в мыслях простых людей, которые обретут более всего, преданно сохраняя ее. Ибо как только эти мечты поблекнут, никто не сможет пообещать, что вернутся. И в этот век, и в век грядущий стремитесь воплотить благородные принципы, за которые Он сражался, за которые был пригвожден к кресту, а плоть Его была сорвана. Не забывайте Его жертву, Его напудренный парик и Его терновый венец. Не забывайте, что обещание может никогда не сбыться».

— Думаю, вы правы, — сказал ювелир. — Как можем мы брать на себя ответственность и прятать это великолепие? Оно принадлежит миру, и он его получит. — Он повернулся к Гранту и сжал его руки. В глазах полыхнул огонь патриотизма. — Он привел вас ко мне, теперь я вижу. Это великий момент. Спасибо, брат, за все, что тебе предстоит сделать.

— Это всего лишь мой долг, — сказал Грант.

Да. Долг.

И теперь он стоял в душной тени возле склада, этого секретного музея, наблюдая, как загружают несколько больших фургонов. Картины были обернуты холстами, чтобы их никто не увидел. Он подавил сильное желание броситься к грузчикам и сорвать ткань, чтобы еще раз взглянуть на это благородное лицо. Но вход плотно обступила полиция.

— Осторожно, — предупредил стоящий рядом Дэвид Майкельсон.

Новость о находке разнеслась по городу, и собралась толпа, в которой Грант оказался всего-навсего еще одним любопытным наблюдателем. Он решил, что так будет лучше всего, хотя и предпочел бы, чтобы картины грузили его люди. Полицейские с непривычки обращались с ними грубо, но с этим Грант ничего поделать не мог.

События несколько вышли из-под контроля.

— Даже не верится, что они все время были у нас под носом, — сказал Майкельсон. — Ты говоришь, действительно хорошо их рассмотрел?

Грант машинально кивнул:

— Очень хорошо. Впрочем, там было темно.

— Пусть так… но какой улов, а? Слухи об этих картинах ходили годами, а ты взял и наткнулся на них. Однако идея тебе пришла просто удивительная — организовать турне. Можно подумать, кто-нибудь заплатил бы, чтобы увидеть эти картины, кроме краснокожих и радикалов. Даже если бы доступ к ним не был полностью ограничен.

— Что… Как думаешь, что с ними сделают? — спросил Грант.

— То же, что и с прочей контрабандой, полагаю. Сожгут.

— Сожгут, — тупо повторил Грант.

Грант ощутил, как движение людей и повозок на улице стало замедляться; внезапно он почувствовал опасность, что толпа, в основном индейцы и чернокожие, может стать кое-чем куда более несдержанным, нежели группа досужих зевак. Когда в толпе раздались оскорбительные выкрики, полиция приготовила специальное снаряжение.

— Отойди назад, Грант, — посоветовал Майкельсон.

Грант начал выбиваться из толпы, но его внимание привлекло знакомое лицо. Это был индеец-ювелир, стоявший с непроницаемым видом возле угла музея. Каким-то образом среди этого смятения, среди почти сотни иных лиц, количество которых все увеличивалось, его взгляд сцепился со взглядом Гранта. Тот напрягся. Дверца последнего фургона закрылась, и он быстро уехал. Полиция в этом районе не задерживалась, и у Гранта появились веские основания ощущать себя уязвимым.

Ювелир смотрел на него. Смотрел, не шевелясь. Потом достал сморщенный коричневый предмет и поднес его к губам. Грант увидел, как он откусил и стал жевать.

— В чем дело, Грант? Тебе не кажется, что нам уже пора идти? Еще успеем заглянуть в настоящий музей, а может, и в Американский дворец.

Грант не тронулся с места. Глядя на индейца, он вцепился зубами в подушечку собственного большого пальца. Ему казалось, будто все происходит во сне. Медленно оторвал тонкую полоску кожи, почти до сустава. Боль была мучительной, но даже она не разбудила его. Он прожевал, проглотил.

— Грант, что-то не так?

Он оторвал еще один кусочек.

Джудит Tapp

РОНСЕВАЛЬ

1

Карл, король франков и ломбардцев, союзник Багдада и Византии, сидел за столом, окруженный рядами своих солдат, и размышлял о необходимости. Он установил стол в виду у них, а именно у стен Сарагосы, у ворот, которые открывались лишь затем, чтобы исторгнуть проклятия и редкий бочонок помоев. Карл отвоевал этот город у кордовских мятежников, вернув его Багдаду, однако так и не дождался благодарности за труды. Он был неверным и вдобавок язычником. Сарагоса не желала осквернять свои благословленные Аллахом улицы его присутствием. Даже если он и был ее освободителем.

Король отшвырнул опустевшую тарелку в сторону и встал. Карл отличался высоким ростом, даже для франка. Хотя он месяц просидел под стенами Сарагосы, где делать было совершенно нечего, кроме как жрать, бездельничать и злобно пялиться на укрепления, величия в нем ничуть не убыло. Он знал, как возвышается над остальными, — истинный король даже в самых простых одеждах. Карл подождал, пока разговоры вокруг него не утихнут. Король франков никогда не кричал — голос не позволял. Он всегда говорил тихо, заставляя людей вслушиваться, пока они не забывали о несоответствии между по-медвежьи крупным телом и тонким негромким голосом.

— Завтра, — произнес он, — мы отсюда уйдем. Испания решила сама разобраться в своих делах. Что ж, это их выбор. В Галлии у нас хватает и земель, чтобы управлять ими, и рвущихся в драку врагов. Оставаясь здесь, мы не выигрываем ничего.

Запустив таким образом хорька в курятник, Карл замолчал и принялся наслаждаться спектаклем. Франки разрывались между тоской по дому и воинской честью, между желанием покинуть эту чужую и негостеприимную страну и позором, который несло отступление в самом начале войны. Арабы гневно вопили. Как он, союзник воинов пророка, может покинуть их в такую минуту? Византийцы стояли наособицу, пряча улыбки.

Один голос прорезался сквозь шум. Не такой высокий, как у Карла, но достаточно близкий по звучанию, чтобы принадлежать родственнику короля. Однако его обладатель куда больше соответствовал своему голосу: изящный, темноволосый и смуглый юноша, который, по общему мнению, был копией старого короля.

— Уходим? Уходим, милорд? Сир, как мы можем уйти? Мы еще не одержали никаких побед. Мы потеряли людей, время и снаряжение. И для чего? Чтобы убраться, поджав хвост, обратно в Галлию? Клянусь Юлианом и святым Меровеем, я не собираюсь этого делать!

Ответ прозвучал со всей предсказуемостью христианского церковного антифона:[55]

— Ты не собираешься?! Да кто ты такой, щенок?! Ты что, само воплощение мудрости, чтобы командовать нашим господином королем?

«Наш господин король» дернул себя за пышные усы и нахмурился. Он нежно любил свою сестру Гизелу, но ее всегда тянуло к сомнительным мужчинам. Ее сын, лицом походивший на нее не меньше, чем на своего деда — старого короля, — нравом удался в отца. Нынешний муж сестры, который был почти ровесником глядящего на него с ненавистью юнца, внешне до того походил на сына королевы, что посторонние часто принимали их за братьев. Однако они терпеть не могли друг друга, и яростная дерзость Роланда всегда разбивалась о холодную учтивость Ганелона. Во внешности Ганелона проскальзывало что-то византийское, а вот норовом королевский советник обладал чисто франкским, и он ненавидел пасынка со всей прямотой язычника. Он тоже был Меровингом — близость по крови всегда делает ненависть жарче. Роланд никогда не понимал, что Гизела нашла в Ганелоне, но Карл понимал. Острый ум, красивое лицо и способность быстро добиваться своего в любом деле. В принципе, он был неплохой парой для дочери короля. И все же иногда Карл предпочел бы, чтобы Гизела не раскаялась в заблуждениях своей молодости и не бросила христианский монастырь ради пары дерзких черных глаз.

Ее сын и муж стояли друг против друга, разделенные столом: двое невысоких, темноволосых, разъяренных мужчин, шипящих от злобы, как сцепившиеся в драке коты.

— Ты называешь меня щенком? — выкрикнул Роланд. — Ты, змеиное отродье, ползающее на брюхе по темным углам и нашептывающее нашему господину трусливые советы?

— Мудрые советы, — ответил Ганелон, само воплощение здравомыслия. — Благоразумные советы. Знаю, что эти слова тебе едва ли знакомы и наверняка непонятны.

— Трусость! — снова выкрикнул Роланд, громче, чем прежде.

Это напомнило Карлу, почему он сам всегда воздерживался от крика. Да, голос звучал почти как женский или ломающийся тенорок подростка. Но у Роланда выходило не смешно.

— Слово, которого тебе никогда не понять, потому что ты его воплощаешь. Где ты был, когда я возглавил штурм Сарагосы? Ты хотя бы меч обнажил? Или напрудил в штаны и занимался их сушкой?