Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

И простоватый приказчик стремглав бежал на улицу, зазывал торговца, а потом еще просил ее выйти к воротам.

— Торговец пудрой по утрам приходит, — подшучивал над ней Дайань. — Ты, сестрица, лучше пораньше выходи, да безмен прихвати. Вот тогда он сразу к тебе прибежит.

— Мартышка проклятая! — ругалась Хуэйлянь. — Мне матушка Пятая с матушкой Шестой наказали пудры купить, причем тут безмен? Это шлюхи помаду фунтами берут, да и мажутся день-деньской. Погоди, я вот ей на тебя нажалуюсь.

— Чего это ты, сестрица, все меня матушкой Пятой пугаешь, а? — не унимался Дайань.

Через некоторое время Хуэйлянь обратилась с просьбой к Бэнь Дичуаню:

— Почтенный Бэнь! Будь любезен, позови торговца искусственными цветами. Хочу прическу цветами сливы-мэй и хризантемами украсить.

Бэнь Дичуань бросил лавку и вышел ловить торговца. Когда тот остановился у ворот, Хуэйлянь открыла корзину, выбрала цветы и два лиловых с отливом расшитых золотом платка. За все причиталось семь цяней пять фэней. Хуэйлянь вынула серебряный слиток и попросила Бэня отсечь от него семь с половиной цяней. Бэнь тот же час оставил счета, над которыми корпел, сел на корточки и вооружился молотком.

— Дай я отсеку сестрице, — подошел к нему Дайань и взял слиток.

Он долго вертел его в руках, внимательно рассматривал.

— Ну, что рассматриваешь, мартышка проклятая? — торопила Хуэйлянь. — Серебро-то краденое. Не слыхал, как нынче ночью собаки лаяли?

— Краденое, не краденое, — отвечал Дайань, — а слиточек знакомый. Похоже, из батюшкиного кармана. Он вот тут у чжурчжэня[361] менялы на рынке слиток разбивал. Это от него половинка. Я очень хорошо помню.

— Ишь ты, арестант! На свете вон двойников то и дело видишь, а это слиток. Как же это батюшкино серебро могло ко мне вдруг попасть?

— Знаю, как, — засмеялся слуга.

Хуэйлянь дала Дайаню шлепок. Он отсек семь с половиной цяней и отдал торговцу, а остальное держал в руке.

— И у тебя смелости хватит чужое брать? — накинулась на него Хуэйлянь.

— Твоего мне не надо. А мелочью поделись.

— Верни серебро, — наступала Хуэйлянь. — Сама дам, сколько сочту нужным.

Дайань отдал серебро. Хуэйлянь протянула ему кусочек меньше, чем полцяня, а остальное спрятала в карман и ушла.

С тех пор она зачастила к воротам. То искусственные цветы купит, то платок. Лянами серебро считала. А семечек ковшей пять зараз брала. Всю прислугу оделяла. Прическу она украсила жемчужным ободком, в ушах у нее сверкали золотые фонарики-подвески. Носила Хуэйлянь красные из шаньсийского шелка штаны и стеганые наколенники. В широких рукавах прятала мешочки с ароматным чаем и корицей. В день, глядишь, по три, по четыре цяня серебром тратила. И все ей потихоньку давал Симэнь Цин. Однако говорить об этом подробнее нет надобности.

Крупный разговор с Цзиньлянь заставил Хуэйлянь пуще прежнего угождать ей. В покои Юэнян она только заглядывала и сразу же уходила к Цзиньлянь. Носила ей воду, подавала чай, шила туфельки и вышивала. Словом, усердствовала и где надо, и где не надо. За компанию с Цзиньлянь и Пинъэр играла она в шашки и домино. Когда к ним заходил Симэнь, Цзиньлянь нарочно просила Хуэйлянь наливать чарки или приглашала к столу. На радость Симэню пила, ела и веселилась с хозяйками Хуэйлянь. Она была готова лобызать ноги Цзиньлянь.

Да,

Ивы праздный пух кружится под ветрами,Сливы павший цвет уносится волнами.Тому свидетельством стихи:Любви Симэня добиваясь,коварная Цзиньлянь хитрит:Муж захотел служанку на ночь —жена на время гнев смирит.О том, что грозовые тучи скопились, —пташке невдомек.Беда нежданная нагрянет.Неотвратим жестокий рок.

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Глава двадцать четвертая

Фонари на высоких подставках,опьяняющее вино,Взрывы смеха в пышном застолье —здесь веселью предела нет.Плавный танец Чжантайской Ивы,[362]как изящен и гибок стан!Льется трель, что звучать достойнав императорском парке весной.Аромат шелестящих платьев —как тревожит он наши сердца!Осыпаются тихо-тихопестроцветные лепестки.Если б не было так прелестно,так возвышенно все вокруг,Может быть, и не отрезвел быопьяневший когда-то Хань.[363]

Так вот прошли новогодние дни и настал вечер Праздника фонарей. Симэнь Цин украсил залу разноцветными фонарями и устроил пышный пир. Перед входом были расставлены роскошные парчовые ширмы и экраны, висела гирлянда из трех сверкающих жемчугами фонарей, множество других — самой затейливой и причудливой формы — возвышались на подставках по обеим сторонам.

Симэнь и Юэнян занимали почетные места. По обе стороны от них сидели Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр, Сунь Сюээ и дочь Симэня. Разодетые в шелка и парчу, они блистали своими белыми кофтами и голубыми юбками. Только Юэнян выделялась ярко-красной кофтой с длинными рукавами, поверх которой красовалась соболья накидка, и белой цветастой юбкой. Жемчуга с бирюзой и шпилька-феникс сбоку украшали ей прическу.

Домашние певицы — Чуньмэй, Юйсяо, Инчунь и Ланьсян играли на цитрах и, отбивая кастаньетами такт, пели романсы о фонарях. Сбоку за отдельным столом пировал зять Чэнь Цзинцзи. Столы ломились от свежих фруктов и отборных яств. Сяоюй, Юаньсяо, Сяолуань и Сючунь наливали чарки, а жена Лайвана, Сун Хуэйлянь, сидела на веранде и грызла семечки. Когда попросили вина, она громко кликнула Лайаня и Хуатуна:

— Подогретого вина! Быстрей! Ни одного не найдешь! Куда вы только девались, арестантские отродья!

Хуатун внес вино.

— Рабское отродье! — заругался Симэнь. — Ни одного не найдешь! Где ты был, рабское твое отродье? Или мало тебя били?!

— Я ж все время тут был, сестрица, — говорил Хуэйлянь вернувшийся из залы Хуатун. — Зачем зря батюшке наговариваешь? Мне ни за что досталось.

— Как же тебя не ругать! — отозвалась Хуэйлянь. — Раз вино просили, нечего было мешкать. А я тут вовсе ни при чем!

— Не видишь, пол подмели, а ты семечек нагрызла, — укорял ее Хуатун. — Батюшка увидит, опять ругаться будет.

— Бей тревогу, пори горячку, арестантское отродье! Тебе что, больше других нужно? Можешь не мести, другие уберут. А хозяин спросит, сама отвечу. Не беспокойся.

— Ого, сестрица! Не очень-то уж расходись! К чему нам с тобой ссориться?

Хуатун взял веник и начал сметать тыквенную шелуху, а Хуэйлянь пошла грызть наружу, но не о том пойдет речь.

Заметив, что у зятя Чэня вышло вино, Симэнь велел Цзиньлянь налить ему чарку. Та поспешно вышла из-за стола и подбежала к Цзинцзи.

— Осуши, зятюшка, мою чарочку, — смеясь, говорила она. — Так батюшка распорядился.

— Вы так любезны, матушка, — проговорил Цзинцзи, принимая чарку и не отрывая от нее лукавого взгляда. — Не беспокойтесь, я выпью.

Цзиньлянь, загородив собой свечу, в левой руке держала чарку, а правой ущипнула ему руку. Цзинцзи как ни в чем не бывало глядел на присутствующих, а между тем играючи слегка наступил ей на ножку.

— Ишь, какой ретивый! — шепотом сказала улыбающаяся Цзиньлянь. — А тесть увидит, что тогда?

Послушай, дорогой читатель! Они тайком переглядывались и флиртовали, полагая, что их не замечают. Между тем Сун Хуэйлянь стояла под окном и все видела до мелочей.

Да,

В азарте игроки, увы, теряют разум.Сторонний глаз ошибки их заметит разом.

Хуэйлянь ничего не сказала, а про себя подумала:

«Предо мной строит из себя образец чистоты, а сама с этим малым путается. Знаю теперь твою подноготную. Попробуй пристань, я тебе все выскажу».

Да,

Чей это терем белых розблагоухан и светел?Под чьими пальцами поблёк?Кто розы в рукавах унес?Хозяин не заметил.Но запах чует мотылек.

Долго шел пир. Неожиданно Симэню подали приглашение от Ин Боцзюэ.

— Вы пируйте, — сказал он, — а я к брату Ину пойду.

Симэнь Цина сопровождали Дайань и Пинъань.

Юэнян и остальные жены посидели еще немного. Вдруг заметно потускнела Серебряная Река,[364] поблекли жемчужины Ковша. На востоке взошла полная луна, и стало светло, как днем. Одни пошли переодеваться, другие стали прихорашиваться прямо под луной. Кто-то перед фонарем втыкал в прическу цветы, а Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр и Хуэйлянь любовались потешными огнями, которые жег перед залой Цзинцзи. Цзяоэр, Сюээ и дочь Симэня вместе с Юэнян ушли в дальние покои.