Степан Разин - Степан Злобин

И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей.

– Ну, сказывай все, атаманы, без кривды – как было, когда меня порубал драгун?

– А что же как было, – сказал Наумов. – Схватили тебя, увезли из боя да в челн... То и было...

– Что ты брешешь? – подозрительно процедил Степан. – Я об чем спрошаю?!

– Об том и я говорю! – смущенно вывернулся Наумов. – Войско без головы – уж не войско. Тебя порубили, Сергея ты видел сам, Бобу, срубили и Наливайку, Алешу Протакина пуля уж ночью достала. Митяя – и саблей и в сердце копьем, Пинчейку-татарина – топором пополам, как полено. Серебрякова в челне везли казаки, по пути скончался... А так-то уж что...

– Мужики как? Татары? Чуваши?.. – перебил его Разин. – Побиты все?

– Всяк сам по себе спасался, – глухо сказал Наумов.

– Эх-х вы... есаулы... поганая рвань!.. – без голоса прошипел Степан, глядя ему в глаза.

– Батька, я... – заикнулся Прокоп.

– Не сгорел от срама – сиди да молчи, урод паскудный! – прикрикнул Разин.

Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал.

– Я во всем винен, Степан Тимофеич, – потупясь, признался Наумов. – Порченый мне говорил, что тебя увезет, а я б остался за атамана, казаков удержал бы и мужиков не покинул... А я не послушал. Мыслил: перво голову золотую твою упасти, а войско найдется...

Прокоп с достоинством промолчал.

– Ну, руби уж сплеча! – обратился к Наумову Разин.

Тот побледнел и повел рассказ обо всем без утайки. Когда он дошел до того, как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно казацкой помощи, и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов в это время велел отходить казакам, – Степан не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с силою врезался в край стола... Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь...

Прокоп подошел, с силой выдернул саблю из толстой дубовой доски и, дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны.

– Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел веревку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! – прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. – Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!.. Уходи...

Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп.

– Прокоп, ты останься, – остановил его Разин.

Спрятав сверкнувший в глазах торжествующий желтенький огонек, рыбак опустился на лавку.

– Любит тебя он, батька! – кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал Прокоп.

Оставшись вдвоем с атаманом, Прокоп рассказал, как Наумов увел от крестьян караулы и как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян на крестьянскую рать, об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска. Он рассказал, как Наумов велел отпустить по течению челны, чтобы не было на низовья погони, и как в ужасе бежавшие от избиения крестьяне и часть казаков, переполнив оставшиеся струги, шли от тяжести ко дну, как схватывались они колоться между собой за места на стругах и как боярская рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде...

Но больше всего поразила Степана мысль о том, что бегство Наумова было ненужным: в те самые дни и в тот самый час, когда он на челне увозил Степана, повсюду вокруг кипела победа: сотни тысяч крестьян поднимались против дворянства и воевод, уезды и города восставали, воеводы бежали из них, стрельцы обращали оружие против дворян... в какой-нибудь сотне верст во все стороны от Симбирска народ побеждал... Если бы кликнуть клич к рассеянным атаманам, если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше, вперед – к Москве, – и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена. Их ждали татары в Казани, стрельцы и посадские в Нижнем, к ним присылали послов крестьяне из Владимирского, Муромского и Касимовского уездов. В то время Минаевым были взяты Маяцкий, Царев, Борисов, Чугуев, Острогожск и Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж...

И в такой-то час, когда зашаталась Москва, когда в Коломне читали письма Степана, когда в Харькове ждали восстания и в Брянске казнили стрельцов за слово о Разине, – бросить все и бежать!..

Клятва Степана, данная Усу за всех казаков, бесстыдно была нарушена казаками. Воеводы напали на покинутых казаками крестьян, кололи, рубили, топтали конями сотни людей; захватив, сажали на острые колья, вешали их на деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем деревни и села, убивали детей...

– Кто же теперь нам поверит, Прокоп? – воскликнул Степан.

Рыбак только развел руками.

– Да кто же поверит, Степан Тимофеич! Изменники мы хуже всяких язычников вышли! Ведь муки-то, муки какие народ принимает за нас!.. Слыхал от людей – в Арзамасе лютует князь Юрий Олексиевич Долгорукий... Свирепый боярин. Кровь пить ему из младенцев... Щипцами на части рвет человеков, за ребра цепляет крюками, руки, ноги сечет у живых и кожу дерет с казаков. Дым и смрад над уездом... сказывают, за вороньем, что на труп налетело, и голоса человечья не слышно... Так кто же нам ныне поверит, когда во всем наша вина! Ить слезы-ы...

Степан нахмурился.

– Ну, ты ступай, – вдруг холодно и резко сказал он. – Слезы не наше дело. Иди там с собой поплачь...

Но когда Прокоп вышел, Разин не мог отвязаться от мысли о казнях народа. Ему казалось, он слышит треск ломаемых палачами костей, хрип, предсмертные стоны и чует дымы пожаров...

Он вскочил среди ночи, с криком схватил со стены саблю и начал рубить все вокруг. Алена с ребятами выскочила на улицу.

Сбежавшиеся казаки нашли Степана обессиленного, с открытою раной на голове, со сломанной саблей, зажатой в руке, лежавшего среди пола землянки, в которой царило всеобщее разорение... Казаки подняли атамана и уложили его на широкую лавку, уже без надежды на его исцеление, но все-таки снова призвали к нему из Черкасска Мироху.

Багряное небо

Мрачный, дождливый октябрь навис над Симбирском.

Воевода Барятинский мстил народу за поругание своей княжеской чести, за свое бесславное бегство от Разина. Его наемные войска и дворяне изощрялись в расправах над пленниками. Кто подумал бы, что над краем глумятся не чужеземные покорители?! Но кровавая и трусливая ненависть дворян приносила народу не меньше страданий, чем холодная жестокость монгольских полчищ Чингиса. Опозорить грязным палаческим делом поле народной славы хотел князь Барятинский, чтобы забылось его симбирское поражение и безумный ужас, гнавший дворян, рейтаров и драгун прочь от Симбирска...

Густой октябрьский туман поднимался с холодной воды на пространстве между Свиягой и Волгой. Под лаптями крестьян и под копытами лошадей чвакала густая, липкая грязь, когда драгуны сгоняли все население уезда к устрашающему зрелищу казней. На длинных виселицах раскачивалось по полсотне искалеченных пытками трупов.

На высоких каменных столбах, сложенных тут же в симбирских полях и увенчанных железными спицами, в муках корчились, умирая, храбрые разинские атаманы, зверски насаженные на железные острия.

На особых «глаголицах» были пристроены толстые и острые железные крючья, подобные якорным лапам, и на них, подвешенные за ребра, по нескольку дней ожидали смерти народные мученики за правду и волю; даже вся ненависть их к дворянам не могла удержать их от стонов.

Возле кровавых помостов, как горшки, опрокинутые на частокол для просушки, воткнутые на высокие колья, на страх народу были выставлены седоволосые, чернобородые и молодые, еще безусые, отрубленные головы с белыми бескровными лицами и закрытыми веками.

Считая, что всех устрашил симбирскими казнями, что теперь никто не посмеет ему противиться, Барятинский через месяц вышел из Симбирска на север, к Казани. Но он не успел дойти до Тетюш, когда наткнулся на непроходимые заграждения, из которых ударили в лоб его войску несколько пушек: восстали свияжские и казанские татары, ожидавшие, что теперь воеводская месть настигнет и их.

Страшась окружения многотысячным скопищем, ведя впереди дворянской карательной рати наемные полки иноземного строя, воевода с боями стал пробираться сквозь гущу повстанцев. Наемники-иноземцы не щадили народа, сжигая деревни и села. Еще меньше пощады народ ожидал от дворян. Рассказы о казнях вселяли ужас и ненависть. По деревням летели призывы к восстанию.

В каждой волости, в каждом селе народ поднимался для обороны от приближавшейся палаческой рати.

Чувашские атаманы Анчик Полкин, Тимурза Яшмурзин, Ахтумер Шареев, черемисский староста Мумарин из Козьмодемьянска, свияжский татарин Алмакай собрали не меньше ста тысяч повстанцев. При приближении палачей народное войско росло, как трава, засады вставали за каждым кустом, в каждом лесу, у речных переправ. Вооруженные кольями, косами и дубинами, они брали числом. Озверелое войско дворян под их ударами не раз отступало в бою. Барятинский стал опасаться, что если повстанцам еще несколько раз удастся прогнать дворян и перейти в наступление, это придаст им новые силы. Воевода отчаялся утихомирить край кровью и страхом. Он выслал своих посланцев с обещанием царской милости, если бунтовщики положат оружие. Но повстанцы ему не поверили: они повесили уговорщиков и вышли всем войском в леса за Козьмодемьянск, куда не смели проникнуть воеводские силы.