И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

смотрел на экраны камер видеонаблюдения, словно видел там что-то большее, чем пустынные коридоры с разных ракурсов. Я снова расписалась в его дурацкой книге посетителей и, войдя в лифт, услышала, как он сказал: «Ваш парень все еще там. Он пожалеет, что вытащил все вещи сразу».

* * *

Вся наша мебель стояла в коридоре, Патрик вытащил все по одному предмету и случайно расставил их в подобии комнаты. Кресло, телевизор, торшер. Он сидел на нашем диване. Локоть на подлокотнике. Он читал.

Он поднял взгляд и, увидев меня, поздоровался, как будто я только что пришла домой, а затем вернулся к чтению. Не было смысла просить дневник обратно. Если он читал с самого начала, то сейчас он почти закончил. Я села на противоположный конец дивана и стала ждать.

Патрик перевернул страницу. Был бы это кто-то другой – если бы это был Джонатан, – чтение моего дневника у меня на глазах стало бы актом редкой и изобретательной жестокости. Джонатан делал бы вид, что слишком сосредоточен, чтобы позволить себе помешать: он поднял бы палец, если бы я попыталась заговорить, менял бы выражение лица с грустного на веселое, заинтригованное, слегка шокированное, опустошенное, и все это за одну страницу, – и время от времени комментировал бы мой взгляд на описываемые вещи.

Но это был Патрик. Он сосредоточился. Выражение его лица было серьезным, а реакции легкими, он немного хмурился, случайно, почти незаметно, улыбался. Он ничего не произнес до самого конца. А потом сказал лишь:

– Не могу разобрать твой почерк. Я никогда что?

– О, – я взглянула на перевернутое последнее предложение, – тут написано, я никогда не спрашивала, каково приходилось ему самому.

Он сказал:

– Из-за твоей ____________________?

– Нет, из-за всего. Наш брак. Быть моим мужем. Я никогда не спрашивала, каково это было для тебя.

– Верно. – Он закрыл дневник.

– Мне кажется, за это мне сейчас больше всего стыдно. – Я встала и протянула руку за дневником. – Разумеется, помимо множества других вещей.

Вместо того чтобы встать, Патрик остался сидеть и коротко почесал затылок. Я ждала. Он держал дневник в руке.

– А ты хочешь знать?

Я сказала «нет» и заставила себя снова сесть.

– Не хочу. – Я не такая смелая. – Каково тебе пришлось, Патрик?

Сумка была у меня на плече. Я ее не снимала. Он сказал:

– Это был блядский ужас.

Ингрид говорила: блядская автомобильная сигнализация, блядские мотыльки в кладовой, настоящий блядский изюм у меня в лифчике – и это не шокировало. Но я никогда не слышала, чтобы ругался Патрик, ни разу в жизни, и сила и жестокость сказанных им слов заставили меня отшатнуться. Он извинился.

– Нет. Извини. Продолжай. Я хочу знать.

– Ты уже знаешь. Все, что тебе говорила твоя мать. – Он отложил дневник в сторону. – Что все вращалось вокруг тебя. Я знаю, что ты болела, но я был тем, кому приходилось поглощать всю твою боль и принимать твою ярость, обращенную на меня только потому, что я был рядом. Она завладела всем. Я чувствую, что вся моя жизнь была поглощена твоей печалью. Я старался, боже, Марта, я старался, но, что бы я ни делал, это не имело значения. Часто казалось, что ты сама хочешь быть несчастной, но все равно ожидаешь постоянной поддержки. Иногда мне просто хотелось пойти в ресторан ради еды, которую там подают, а не делать выбор на основании того, не выглядит ли менеджер подавленным или не напоминает ли ковер о чем-то плохом, что когда-то с тобой случилось. Иногда мне просто хотелось, чтобы мы были нормальными.

Он сделал паузу, явно не зная, стоит ли произносить свою следующую мысль. Он ее произнес:

– Ты швырялась в меня вещами.

Я опустила глаза. Представляя себя со стороны, я думала, что повесила голову. Что придавлена стыдом.

– Я не могу описать, каково это, Марта. Я действительно не могу, а ты ожидала, что я просто справлюсь с этим. Ты говорила, что хочешь разговаривать, но ты не хотела. Ты решила, что, поскольку я не даю непрерывных эмоциональных комментариев и не описываю каждое чувство, которое у меня возникает, я ничего не чувствую. Ты сказала мне, что я пустой. Помнишь? Ты сказала, что я всего лишь набросок того, каким должен быть муж.

Я сказала, что не помню. Я помнила. Это было в универмаге. Мы покупали матрас. Я все спрашивала и спрашивала его мнение. Он все говорил и говорил, что не против любого из них, пока я не выбежала из магазина и не возвращалась домой в течение многих часов, не сказав ему, где я, так что к тому времени, когда я вернулась, он обзвонил всех, кого мог, чтобы узнать, есть ли у них вести от меня.

– То есть да, извини. Я помню. Прости.

– Ты постоянно обвиняла меня в том, что я пассивен и ничего не хочу, но мне не разрешалось ничего хотеть. Вот как это работало. Принимать все как данность было единственным способом сохранить мир. И даже… – Патрик пощупал шею сзади, сжав пальцами мышцу, с лицом человека, который нашел источник боли, – …зная меня так долго, ты подумала, что первое, что я сделаю после того, как уйду от тебя, это кинусь спать с твоей кузиной.

– Нет, я… – сказала я.

– Часы принадлежали какому-то из ее Рори. У него они такие же, как у меня. Но ты даже не задумалась, нет ли другого объяснения, и не допустила, что можешь ошибаться. Какой в этом смысл, если ты считаешь меня таким?

Я сказала, что мне очень жаль.

– Я худший человек на свете.

– Нет, это не так. – Рука Патрика сжалась в кулак и ударила по подлокотнику дивана. – Но ты и не лучший человек на свете, как ты на самом деле считаешь. Ты такая же, как все. Но это сложнее для тебя, не так ли? Ты бы предпочла быть или лучше, или хуже всех. Мысль о том, что ты можешь быть обычной, невыносима.

Я не стала спорить с ним. Только сказала:

– Прости за то, что это был блядский ужас.

– Иногда. – Он вздохнул, снова взял дневник и уронил его открытым в произвольном месте. – Большую часть времени все было потрясающе. Ты делала меня таким счастливым, Марта. Ты понятия не имеешь. Ты не представляешь, как это было хорошо. Это та часть, с которой мне труднее всего справиться. Что ты не замечала всего хорошего, что у нас было. Не могла этого увидеть.

Я сказала Патрику, что вижу сейчас.

– Я знаю.

Я следила,