Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский

существом, многооким безумием. Они направлялись ко мне, но Белуха преградил им путь и, вскинув клинок, орудуя им, как тамбурмажор своей штуковиной, повел толпу за собой, к кораллу, где начался митинг. Как всякий митинг (жуткое слово из языка осьминогов), он был устремлен вверх, туда, откуда мы все пришли и куда, взбираясь по нашим следам, устремляются все митинги (кошмарное слово, в облаке чернил) коллективные и индивидуальные, мольбы, просьбы, требования, проклятия. Головы, однако, уже не способны были повернуться в том направлении, откуда принято ждать ответа. Не было сил издать даже вопль, и митинг (фиолетовое, жуткое) вылился в негромкий стелющийся по дну ропот, точно Чернуха управлял хором погребенных и все еще митингующих (последний раз), их голоса и сочились из-под песка. «Спаси нас, найди нас, мы устали от незнания, кто мы, мы хотим верить в себя, мы хотим видеть в тебе себя, и, чтобы ты видел нас в себе, называйся отныне и впредь как тебе угодно, сыпани нам корма или убей нас, потребуй за свою милость, чего захочешь, мы готовы на все, готовы на новую свободу, лишь бы ты был с нами, мы выполним все, что ты прикажешь, мы распознаем и уничтожим все, что посмеет вклиниться в наше исконное братство, силы, мы хотим силы и бесстрашия, корма и силы, силы и единства, ничего больше, честное свободное, поверь же нам, слабым и всесильным, поверь в последний раз!» — так я перевел эту мольбу, клятву, песнь.

Они затихли и ждали ответа, кто-то вылетал наверх, навстречу ответу, и начинали снова, и снова ждали, страшные и праведные, несмотря на очевидную запланированность манифестации, невыносимую ее театральность. Неужто даже это было рассчитано на зрителя? Чего же тогда еще он ждал? Толпа затихла, было слышно, как кто-то жует наверху или па самих небесах, неспешно, с усердным сопением.

У заклятий своя линия связи, они сами суть эта линия, и вот я пускал небольшое послание, которое, торопясь, даже не снабдил заглавием.

«Разум живых существ до отчаяния несовершенен. Младенчество ли его тому причиной, или, напротив, старчество, мне неизвестно. Никакими данными о его зрелости (мужестве) я также-, не располагаю. Скорее всего, стоит говорить о безответственной свободе творца, вякнувшего вместо, А“ — „Ы“, но тут же позабывшего об этом, отвлекшегося на другие миры, — подозреваю, им он сказал „Щ“, если вообще не ограничился икотой, или попросту во время творения заскучавшего, запившего или завалившегося спать. Боги посерьезнее, попорядочнее старались исправить дело, и лучшее и наиблагое, что им удалось, впрячь в бессмыслицу надежду, будто этот мир, так сказать, промежуточный, транзитный, и здешний путь — вынужденный путь до границы. Лишь, до границы и доводили уверовавших эти сердечные боги, утешая, подмешивая к скорби и. страху разума покой непостижимости и свет инобытия. Никакими удовлетворяющими разум свидетельствами об успешности их трудов мы не располагаем. Полагаю, и сами боги были слишком умны, слишком разумны, чтобы всерьез, рассчитывать на успех, однако они отвергли соблазн уничтожить плохое сущее во имя хорошего должного, посягнуть на тайну и предаться такому своеволию. Ведь тогда следовало бы уничтожить саму жизнь, бытие, признав (пусть на некоторое переходное время) истинной лишь смерть. Они знали, к чему ведет гнев — всегда праведный, ибо свой, и решили ограничиться состраданием..

Бунт против разума — бунт невоспитанного ребенка, которому скучно и невыносимо, когда разговаривают взрослые, и который; начинает выть, топать и готов наброситься с кулаками только зато, что они взрослые и он не понимает, о чем они говорят. Это бунт смерда, невежды, чей суверенный мир простирается между „Хочу!" и „Дай!“. Это бунт нового зверя — ведь законы, созданные разумом, посягают на свободу отнимать, присваивать чужое, убивать и пожирать себе подобных. Это бунт параноика, одержимого жаждой отмщения — отмщения разуму, знающему о его-калечестве. Всякое иное существо, испытав праведный гнев на бессилие разума, даже поддавшись соблазну его улучшения, реконструкции, раньше или позже поймет, что вторгся в пределы тайны, и устрашится неизбежного насилия, отпрянет, убоится страсти, способной привести лишь к убийству. Дальше пойдет тот, кто-не знает сомнений, усмиряющих страсть, презрение и ненависть» способный идти не оглядываясь, — только за таким пойдет толпа, жаждущая ясности единомыслия, знающая, чуящая, что страх коренится в разуме, его свойстве сомневаться и не доверять. Именно потому пошедшие за ним всегда будут обмануты — они верили, а единственная истина, которая всерьез заботила их нового бога, это истина его власти — всегда невечной, всегда неправедной, санкционированной лишь собственной волей самозванца и толпой, неверной и переменчивой, готовой сегодня благословить, а завтра отречься. Во имя этой, только этой истины он начинает уничтожать врагов, которые бывают различных типов. Врагами первого типа — назову их „врагами — друзьями — соратниками" — будут те, с кем он начинал свой творческий путь, из чьих рядов вырвался, кто толкал его вперед, кто помнит, кем он был и какими способами шел к власти. Тип второй: враги „идеологические” — они помнят метаморфозу самой идеи, некогда самозванцем провозглашенной. Сюда отнесу всех неидиотов — тех, кто способен запомнить обещанное и сравнить потом с полученным. Враги третьего типа могут быть вовсе не посвящены в частную историю (аквариума, зверинца или иного объекта), могут не знать, что и как происходило и происходит именно в нем, но хранят в душе, в старой крови (значительно реже он складывается в процессе познания) некий образ гармонии и сравнивают сущее не с былым или обещанным, но — по их, понятно, разумению — с должным. Это враги „вечные", они — главная угроза всякой власти, всякому закону, не совпадающему с их представлениями о законе подлинном, всякому слову, не соответствующему смыслу, который они в это слово вкладывают. Враги гордые и надменные, одинаково чуждые, ненавистные и власти, и толпе, и врагам типов 1 и 2. По степени вражества они превосходят врагов любого типа, ибо обладают иммунитетом даже против такой всесокрушающей вещи, как слепой патриотизм. Их почва — погибшие миры, память о них; их отцы — замолчавшие боги. (Тут следует заметить, что власть самозванца нуждается в новых идеях и языках, точнее, в языках и идеях забытых, — их набор, увы, конечен и уже исчерпан, и вот, когда идея и языки прежние становятся негодными для магии, когда похоть власти толкает ее на самообновление, бесплодная бездарная сила прибегает к любым средствам, чтобы вновь заполучить то, чего ни при каких обстоятельствах не способна произвести сама. Тогда она приманивает, оживляет врагов третьего типа, используя вовсе не их доверчивость, болтливость