Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский

слово нужное, отделенное от аквариумной первобытности жизнями трех поколений — как раз тот срок, который позволяет стать совершенством, то есть забыть все, что еще имелось в памяти генетической, и поверить во все, в чем эта память могла бы заставить усомниться. Я и помогал, как мог, сделавшись спасателем, акушером и шифровальщиком. Вдобавок я улыбался, стараясь его подбодрить, скорее всего, только сбивая его с толку; бедное, в самом деле, дитя, если при входе в мир первой встречает его улыбка такого акушера — моя улыбка. В результате этой битвы юного воина с речью я узнал следующее. Администрация думала и помнила обо мне. Я был многофункционален. Доктор объявился неслучайно, и если хотел меня съесть, то не всего (опять моя мнительность), лишь ножку, больную к тому же. И корм мне подкинули вовсе не по причине острейшей потребности в таковом. Не знаю, приказали Фитке доложить мне об этом, или он, рискуя головой или просто не понимая, что делает, проявлял собственную волю, но теперь мне вменялось в обязанности тщательно следить за состоянием панциря, а также чистить его трижды в день специальным гуталином, его мне доставят в ближайшее время. Я поинтересовался, зачем все это нужно. На ответ мы потратили не меньше часу, хотя он был прост и короток: имелось решение обменять меня на корм.

Никаких подробностей я пока не знал. Было ясно, что состояние сосуда поистине катастрофично, если дело доходит до враго-торговли, если вырученный за меня корм может поправить положение. Остальное… все вместе я решил обдумать позднее, ведь новостей оказалось немало. Фитка разговорился, излагал он по-прежнему чудовищно, но я кое-как приспособился выуживать информацию из его куч, делал это уже быстрее, чем он наваливал. Как и положено существу с репродукторообразными ушками, он считал себя живущим в героическое и переломное время, совсем не похожее на ужасные времена прежние, когда говорливые враги издевались над невинными особями, пытались поработить их своим языком, лишить верных и отчетливых исторических и нравственных ориентиров, исконной гордости и самобытности. Согласившись, что время сейчас героическое, я поинтересовался, в чем же состоит его переломность. Оказывается, совсем недавно администрация поведала о своих ошибках, точнее, ошибке: пробравшиеся в ее ряды враги вместо лампочки в сорок ватт ввинтили двадцативаттную, и ту загадив. Предстоял суд над прахом виновных. Обитателям предлагалось самим выбрать меру наказания путем референдума (на страшное слово у нас ушло полночи, не меньше, мы извелись, будто поработали в каменоломне). Фитка полагал, что скоро сбудется наконец самое (пресамое) сокровенное всеобщее чаяние. Я думал, что речь идет о корме, о чем же еще, но выяснилось, что корм — чаяние уже давно не главное, мечта упростилась до молчаливого требования, чтобы хоть когда-нибудь хоть кого-нибудь наказали и прилюдно казнили. Фитка был уверен, что теперь, когда оглашена суровая и великая правда о лампочке, окончательное единство и новый расцвет сосуда неизбежны. Говоря об этом, он впал в воинственность, взмахнул несколько раз рыбьим зубом, не иначе, грозя таким образом ленивому, заспанному и, как та лампочка, засиженному мухами богу слов, — кто же еще обязан насылать благодать за великую правду? Из прочих подарков терпеливой повитухе упомяну следующие: службу под началом Зеленухи (плевок вверх, смачный, но неумелый) он считал занятием священным и тут же доложил, что Зеленуха — последний негодяй, заморивший голодом всю свою родню, съевший собственную тетю. Однако подбили его на это все те же силы, лишившие его самобытности. Сейчас враги ушли в песок, оборудовав под сосудом второе дно, куда все мы можем провалиться, если не достанем их оттуда и не уничтожим. Между прочим, он поделился со мной, как распознать врага: складная, с незнакомыми словечками речь, задумчивый (как бы) взгляд, уши, завернутые внутрь… («Э, боги вам в помощь, — подумал я, ковырнув в ухе своем, — теперь-то уж работы хватит всем и навсегда».) Лучшим бойцом, однако, является не тот, кто умеет видеть врага прошлого, настоящего и будущего в каждом, — это само собой разумелось, — но считающего потенциальным врагом и себя. Для учеников наиболее способных это нередко кончалось самозакланием, таких вычерпывали специальным сачком цветов нашего нового желто-зеленого флага. И вот, удостоверившись, что его напарник крепко спит, подползши ко мне совсем близко, он поведал: в скором будущем будет введено самоуправление.

— Зачем?! — все же вырвалось из меня, вполне новостями насыщенного.

— А чтоба мы это… это ну… — мучаясь, он вскинул глаза вверх.

— Вообще не жрали? — подсказал я.

— Чтоба…

Я поспешно поблагодарил его за сообщение.

Итак, меня решили обменять на корм. Для патриота, коим как существо сострадательное я безусловно и тайно являлся, дело не самое скверное. Извилистую его красоту, правда, смазывал неоспоримый факт: сколько бы за меня ни дали, все сожрет администрация. При любом самоуправлении остальным не достанется ни крохи. Но кто, кроме изнемогшего от сытости, мог польститься на едва ползающую безделицу? В пивную я не годился, разве что в пивную для угрюмых слепых ярыжек, которым все равно что пить и что запивать. Ресторан. . даже смешно подумать, будто кто-то закажет меня, а если и закажет вдруг, не швырнет потом надкушенного в морду подавшему. Не иначе, имелся аквариум, где демонстрировали таких, как я, подагрикам-извращенцам, и, чем безобразнее, измученнее существо им подсовывали, тем больший кайф они ловили. Значит, тешить глупца богатого, трафить его самодовольству, которое, уж не знаю, мнится ему для полноты самодовольства щедростью и даже милостью? Был, впрочем, еще один крохотный шанс — послужить науке, биологии, истории, психопатологии, виктимологии, мало ли, то есть перед вышвыриванием на помойку свидетельствовать, например, по теме: «Рак говорящий аквариумный, некоторые аспекты эволюции». Разумеется, шанс такой мог льстить и утешать не более чем устное завещание тем же наукам своего усопшего тельца, мозга, составленное с голодухи под камнем, оговоренное требованием расплатиться тотчас — в последний раз дать пожрать.

Нет, пути опять мне были неведомы. Я знал: завтра, через неделю, месяц, отъевшегося, воняющего гуталином, с помощью… с транспортировкой тоже возникала некоторая проблема, меня окатило известным ужасом… поднимут туда, наверх. Кажется, я хотел когда-то побывать там, увидеть тех, от кого зависело так много или даже все (иногда я всерьез думал: ничего), поглядеть, кто же они, рыбы, птицы, земноводные, кто-то иной, мне неведомый. О нет, я никуда не хотел, я желал сдохнуть здесь, под своим камнем. Я таскал мир с собой и, уверен, нигде бы не был счастливее или несчастнее, ибо приволок бы туда его. Там, в тайнике моем, страх сходился с надеждой, немощь с гордыней, догадка о