Конвейер - Римма Коваленко

Большеголовый, с загорелым лицом пэтэушник сидел как пенек, боясь пошевелиться: так Шурик задурил его своими словечками.

— Бородин, — Татьяна Сергеевна послушала, как он обращается с учеником, — ты на каком языке разговариваешь? Я вот стою, слушаю и ни одного слова не понимаю.

— Мы на своем, — ответил Шурик. — Он так лучше усваивает. Его надо взбадривать, а то он спит и сны цветные видит.

Паренек припаивал один проводок из пяти, входящих в операцию Бородина. В каждом блоке один проводок, больше не успевал. Кронштейн еще не был прикреплен наглухо к стенкам блока, болтался на жгуте, и розетка сетевой лампы еще не была припаяна, и паренек боялся задеть ее. Татьяна Сергеевна достала из кармана блокнот, нашла фамилию практиканта, положила ему на плечо ладонь:

— Передохни, Сенченко, пойдем с тобой прогуляемся.

Шурик удивленно вскинул глаза. Тяжеловатый, маленький Сенченко неловко освободился от своего стула, встал рядом.

— Пошли. Посмотрим твою операцию вон с того места. Видишь, кронштейн был до этого только наживлен. А после того, как все пайки сделали, начинается сборка. Винты закручивают. Ты видишь то, о чем я говорю?

— Вижу.

— В училище почему пошел?

— С ребятами. Они пошли, ну и я.

— Не жалеешь?

— Нет.

Они обошли весь конвейер. Сенченко послушно отвечал на вопросы. В конце пути у него родился и свой вопрос:

— А один человек может самостоятельно блок собрать?

— Может. Освоит все операции, а потом говорит: «Татьяна Сергеевна, заскучал на одной операции. Хочу все с начала до конца». Ему выдают все детали, он и работает в свое удовольствие. Конвейеру, правда, невыгодно, и норму он недодает. Но если человеку очень хочется, как откажешь? Соберет он блок единолично и больше не просит. Сам убеждается, что конвейер — это сила. Теперь о себе скажи: тяжело тебе с Бородиным?

— Ничего. Он свое получит, дождется.

— В каком это смысле «дождется»?

— Выведет из себя, я ему такое скажу — примолкнет. И ребята ему скажут. А пока пусть болтает.

— Видишь ты какой, — Татьяна Сергеевна с сожалением покачала головой, — по-хитрому, значит, терпишь?

В перерыве она подозвала к себе Бородина.

— Достукаешься, Шурик. Устроит тебе молодое поколение темную. Перестань травить малого, разговаривай с ним по-человечески.

Шурик усмехнулся:

— Я же вам говорил, что взбадриваю его. Вы в него внимательней вглядитесь, это же экспонат. Я ему говорю: «Блок не подушка, что ты на него щекой наваливаешься?» А он в ответ: «Ничего я на блок не ложу». Ложу! Как вам это нравится?

Татьяна Сергеевна расстроилась.

— Да он же просто ушиб тебя своей неграмотностью. Вот что, Бородин, рано тебе еще иметь ученика. Отстраняю тебя от этой заботы.

Бородин попытался обратить ее слова в шутку:

— Что же это вы так со мной? А я вам тальму подарил. Шелковую тальму, со стеклярусом.

Вот и получила. Сам собой пришел ответ на вопрос: плохо или хорошо принимать подарки. Правы оказались Наталья и Никитин. Не взятка платье, и подарок опасен не ценой своей. Что-то другое сказал бы сейчас Шурик, подумал бы, напрягся, что ответить мастеру. А тут шутка уже готовая, вместе они ее придумали.

— Подарил, так и не хвастай, — ответила она. — В этом цехе, Бородин, все Горького читали, а кое-кто и «в людях» побыл. И если кто-то говорит «ложить» вместо «класть» — это не значит, что он глупей тебя или слабее.

Она пересадила Сенченко к Свете Павловой. Невеста работала еще без личного клейма и Сенченко приняла как награду. Татьяна Сергеевна увидела, как, волнуясь и радуясь, посадила Света рядом с собой своего первого ученика, как внимательно, тоже волнуясь за нее, поглядел на них издали Колпачок.

У Верстовской тоже был ученик. Длинный, с буйной шевелюрой парень. Они дружно, голова к голове, приникали к блоку. Надька в качестве учителя не вызывала у мастера тревоги. Просто для того, чтобы запомнить фамилию новенького, Татьяна Сергеевна доставала блокнот. Могилкин. У Верстовской — Могилкин. Каких только фамилий не бывает у людей! Сидит человек как человек, поди догадайся, что Могилкин.

Глядя, как истово и в то же время терпеливо обучает Верстовская своего ученика, Татьяна Сергеевна, как ей показалось, уловила пружину Надькиных выходок. Принижена она своим безалаберным характером в глазах других, а сердце, как всякое сердце, просит уважения. Не просто — что у всех, то и мне подай, а почтительно подайте, с восхищением. Практикант Верстовской как раз и посылал в ее сторону лучи этого почтительного восхищения.

Электролиты уже третью неделю шли со склада без перебоев. В прошлую субботу позвонила Зоя: «Давай до завода пройдемся и обратно. Привычка уже в ногах». Они встретились, но пошли не к заводу, а в кино. Посмотрели заграничный фильм, встретили на обратном пути Зоину невестку. Невестка тащила из магазина сумки с продуктами, поглядела на свекровь с нескрываемой злобой:

— Гуляете? А у меня белье со вчерашнего дня замочено. Не дождусь понедельника, хоть на работе передохну.

— Мы с Зоей на работе работаем, — ответила Татьяна Сергеевна, — а в выходные отдыхаем. Детей вырастили, белья за свою жизнь настирались, чего же не отдохнуть?

— Скорей бы уж и мне состариться, — сказала невестка.

— Да уж не уйдет это. — Зоя, чувствуя поддержку, осмелела. — Пройдут годы, и состаришься. А может, еще и раньше, если добрей не станешь.

Невестка не привыкла к таким словам, оторопела от возмущения.

— Домой когда вернетесь? Маша с Сергеем на день рождения идут. Я с их детьми сидеть не буду.

— Им и скажи, что не будешь. А я приду, когда приду.

На слова смелости хватило, но подневольность взяла верх. Только отошла невестка, Зоя заторопилась домой.

— Пойду я, Татьяна, и не горюй ты обо мне. Это же больше на словах: заели жизнь, сели на голову. А я ведь другой жизни и не хочу. Внуков люблю, сыновей, да и кобыл этих, невесток, тоже. И про квартиру — одни слова. Попросторней бы хорошо, а порознь — не надо…

Только с электролитами уладилось, и тут, как в насмешку, обошло решение партийного бюро все заводские инстанции. Утвердили состав делегации: Багдасарян, Соловьева, от молодежи цеха Марина Гараева и Николай Колпаков. Срок обозначили, командировки выписали. Наталья провела совещание.

— Государственный план — закон, обязательный для всех. И у нас и у завода-поставщика одна обязанность: выполнять его ритмично, с лучшими результатами. Что же бывает в действительности? Цех или завод не выполняет плановых заданий. Не выполняет систематически. А министерство вместо того, чтобы разобраться, подтянуть отстающих, снижает плановые задания в первые месяцы года. Во второй половине года, естественно, начинается гонка, сбой ритмичности. Они там крутятся, сводят концы с концами, а нас лихорадит. Вот вы и должны, приехав на место, разобраться, каким образом они так корректируют планы, что нам приходится часто нарушать трудовое законодательство, работать по субботам, а порой и в праздничные дни.

Наталья говорила, как газету зачитывала. Месяца два назад, если бы Наталья так высказалась, Татьяна Сергеевна удивилась бы: не сходятся у тебя концы с концами, Наталья; то смотрела сквозь пальцы на субботние смены, только бы профсоюз не трогали, то вдруг вслух заявляешь про нарушение трудового законодательства. Сегодня это не удивляло.

«Не вовремя все-таки делегация в путь снаряжается, — подумала Татьяна Сергеевна. — Электролиты поступают, стены расчищены, кончились наши субботние посиделки. Но ведь и гарантии нет, что так будет всегда. Говорила бы ты чуть похуже, Наталья, можно было бы с тобой этот вопрос обсудить».

Лавр Прокофьевич оттянул встречу с Полундрой до последнего дня. Лешкин адрес уже больше недели лежал в кармане, а ноги не шли. Лавр Прокофьевич увидел пароходик «Витязь» и побежал от него по набережной, страх обуял: будто Полундра гнался за ним с вытянутой рукой, готовой схватить за ворот. Стыдно, конечно, и неблагородно в его-то годы выискивать первую любовь жены. А жить с этим было не стыдно? Поговорить бы, рассказать свои печали человеку надежному, умному. Да нет такого человека… И лекарства такого нет, которое глотнул и полегчало бы. Он не писал жене. Отправил по приезде телеграмму, что прибыл в санаторий благополучно, и решил, что больше писать не будет. Да и никогда не писал он писем Татьяне. Жили вместе, не разлучались.

Бабушка, с которой он ехал в поезде, в один день заскучала по дому, объявила внуку, что ночью к ней приходила смерть, и сказала, если он хочет везти ее отсюда живую, пусть везет до четверга, а не то повезет мертвую. До четверга оставалось два дня, внук успел купить билет, собраться, и в среду они уехали. Лавр Прокофьевич проводил их до автобуса. Глядел на бабушку: придумала, чтоб уехать побыстрей, или в самом деле голос слышала?