Дайте нам крылья! - Клэр Корбетт

— Они летатели? Оба?

— Ну да.

— А дети?

— Слушайте, объясните толком, что вам занадобилось.

— Все в порядке, они ни в чем не замешаны и вам ничто не грозит, — успокоил его я. — Мне просто надо найти Эбби и ее семью, их разыскивает сослуживец.

Мужчина смягчился и закивал:

— Детишки у них были. Один вроде только-только ходить начал, а второй и вовсе грудной. Да, точно.

— А мужа ее вы видели?

Хозяин громогласно расхохотался.

— Ну да, разок видал. — Он покачал головой, хмыкая и словно не веря своим глазам.

— Почему вы смеетесь?

— Такого раз увидешь — век не забудешь, — ответил он.

Я насторожился всерьез. О, эта знакомая щекотка под ложечкой, и это знакомое ощущение, будто в мозгу замигала красная лампочка: мол, внимание, сейчас случится что-то важное, сейчас сложатся еще два фрагмента в головоломке.

Улыбнувшись, я деланно небрежно спросил:

— Что же в нем такого незабываемого, в муже Эбби Ли Райт?

Хозяин снова хохотнул.

— Крылья! Вы бы видели — не крылья, а цирк какой-то или там цыганская юбка. Я таких в жизни не видал — тут тебе и малиновое, и голубое, и зеленое, и еще в золотую полосочку.

Я сидел за уличным столиком возле кафе под скромным названием «Самолучшее кафе на свете» в Центральном квартале. По правде говоря, слово «уличный» применимо здесь чисто теоретически: извилистая улочка больше похожа на туннель, потому что дома, лавки, склады смыкаются над головой, погружая мостовую и тротуары в вечные сумерки. В этой части Центрального квартала, самой многолюдной, хорошо живется разве что вампирам: солнечные лучи им точно не грозят. Зато и Хищник не выследит с высоты — не увидит ничего, кроме раскаленной, как печка, саванны залатанных, ржавых, расхристанных крыш.

Я передвинул стул: с одного боку меня поджаривал поток горячего воздуха из пекарни напротив, а с другого поддувал вентилятор из зальчика «Самолучшего кафе». Было еще раннее утро, но по хребту у меня уже стекала струйка пота, а рубашка под мышками промокла. Запах пряностей и яичницы из кафе соперничал с химическими ароматами розы и лайма с мыльной фабрики и вонью грязной воды, засорившейся канализации и вытяжек.

Вышла официантка и поставила передо мной местный комплексный завтрак — горячее солодовое молоко и свежевыпеченные пресные лепешки с маслом.

— Спасибо. — Я подумал, не спросить ли у нее про Миру, но потом решил, что не стоит. Па Зи не назначил точное время, просто сказал, чтобы я ждал ее здесь с утра.

Я изучил инфокарту. Смертельная усталость понемногу перетекала в эйфорию, которая иногда настигает, когда дня два подряд почти не спишь: настроение у меня ни с того ни с сего взлетело до небес при мысли о визите в дом, некогда принадлежавший Эбби Ли Райт. Новый хозяин сообщил мне именно то, что нужно, чтобы подтолкнуть расследование в нужном направлении — и я нашел ее, ту самую Эбби Ли Райт.

Жену депутата Дэвида Бриллианта.

Офонареть, вот что я вам скажу.

А значит, Луиза, то есть по крайней мере какая-то Луиза, работала у Дэвида Бриллианта. Райт и Бриллиант — богатенькие летатели, у них, само собой, полон дом прислуги, в том числе и няня для их — я проверил — да, двоих детей. Откуда у них, интересно, взялись дети? Я пристально рассмотрел фотографии Эбби Ли — тощая, как большинство летателей, но это ничего не доказывает. Теперь главное — выяснить, работает ли у них сейчас кто-то по имени Луиза. Если нет — куда подевалась? Если пропала — почему не заявили в полицию?

Я поднял голову от инфокарты и поглядел вдоль забитой людьми темной улицы. Прекрасно знаю эти трущобы. В прошлой жизни, когда я был полицейским офицером, здесь были мои охотничьи угодья, но я уже давно сюда не наведывался. Сколько я тут наловил осведомителей, мелких жуликов и шестерок крупных шишек — и не сосчитать.

Я отхлебнул молока. Когда я пробирался сюда, петляя в грязи между хижинами, то наткнулся на табличку, которую раньше не видел: «Станционная улица». Станции тут никакой не было, да и улицы тоже — просто длинный округлый бетонный холм, словно хребет поселения. Топая по бетонному полукругу шириной метра три, не меньше, я вдруг вспомнил, что это — огромный, вечно протекающий трубопровод, шедший от водопроводной станции. Вот почему «Станционная улица». Понял. Очень остроумно.

Кам с сотрудниками классифицировала Центральный квартал как «зрелые» трущобы. То есть среди хижин тут попадались бетонные, а жители организовали себе кое-какие удобства, например, ворованное электричество. В некоторые лачуги провели даже водопровод от той самой станции — и в Венеции, и почти во всех Предместьях это была неслыханная роскошь, — и у всех были телевизоры или инфопластины.

Даже в гробовой полумгле Пятого Бокового проезда жестяные и бетонные стены вокруг меня сияли всеми оттенками аквамарина, бирюзы, шафрана и ядовито-розового — в точности как я помнил: их покрывали археологические напластования краски, наклеек, граффити, настенных росписей и плакатов с рекламой фильмов, зубной пасты, бензина, политиков. Там и сям двери обрамляли цепочки розовых и оранжевых лампочках, потусторонним светом сиявших в утреннем сумраке, — они заманивали в игорные притоны и душные бары («Гром и молния», «$тервочка» и «БАР БАР БАР БАР!» — в общем, сразу становилось ясно, что соваться туда не следует).

Мимо «Самолучшего кафе» продефилировала компания девочек-подростков. К одной из них подбежала женщина — к той, у кого по спине струились роскошные волосы, щедро украшенные цветами жасмина и перевитые змейкой со стразами; живая сначала даже испугался, что змейка живая. Волосы у девицы были длиннее юбчонки. Девица с женщиной о чем-то коротко поспорили. Компания лениво двинулась дальше. Женщина свернула к кафе — на ней были лиловые брюки и рубашка, на запястьях и на шее блестели лиловые бусы. Мира.

Я помахал ей. Она подошла, качая головой, и села, положив на стол сумочку и темные очки.

— Все нормально?

— Ох уж эти девчонки! — Мира закатила глаза.

Неужели девица со змейкой, — та самая скромница Элли, которую я видел в школьной базе данных? Ну что ж, напомнил я себе, Центральный квартал есть Центральный квартал.

Подошла официантка. Мира заказала чаю.

— Спасибо, что согласились встретиться со мной, — начал было я, но Мира оборвала меня жестом.

— Я вам ничего не принесла, — сказала она.

— А, ясно.

— Ничего вам не ясно, раз вы взяли и попросили меня рискнуть работой. — Мира огляделась. В нескольких кварталах дальше по Пятому Боковому проезду послышался мерный перестук.

— Извините, — проговорил я. — Я понимаю, что прошу слишком много…

— Нет, — отрезала Мира. — Вы просите невозможного.

— Ладно, — кивнул я. — Зачем же вы пришли?

Мира поглядела в чашку.

— Вам надо выговориться, — произнес я.

Она подняла голову, глаза у нее блестели.

— Хочу вам объяснить, что у вас есть долг, — шипящим шепотом сказала она.

— Да. Хорошо, — сказал я.

— Не бросайте это дело. Ради Пери. Она не такая, как все.

— Это я уже понял, — сказал я.

— Нет, не поняли, — горячо возразила Мира. — С ней совсем другая история. Они… — Мира расплакалась. Минуты через две она вытерла глаза и высморкалась. — Вы же знаете про детей.

— Да, Пери говорила, что родила ребенка. В качестве суррогатной матери.

Мира кивнула.

— Да. Таких, как она, много.

— Летательницы не хотят беременеть?

Мира передернула плечами.

— Кто-то да, кто-то нет. Кто-то может, кто-то нет.

— Ясно. А Елисеев им помогает?

Мира снова кивнула и отхлебнула чаю.

Я огляделся по сторонам. Лучшего места для подобных разговоров не сыскать во всем Городе — летатели нас не увидят, никто не подслушает в таком гвалте, а к человеческой драме, к слезам, визгу и хохоту здесь давно привыкли и не обращают внимания.

— А что Пери? Почему с ней совсем другая история?

— Она… она ничего не знала. Они ей не сказали! — Мира снова расплакалась.

Я потянулся через стол и взял ее за руку.

— Прошу вас…

Мира подняла глаза.

— Пери уже была беременна.

— Что?! — Я разжал пальцы, ее рука упала на стол.

— В день подсадки эмбриона. Ей сделали анализы. Она уже была беременна. На очень раннем сроке. Еще не знала.

— Господи боже мой! — вырвалось у меня. — От Питера?

— Да. И… и… ей уже дали наркоз, так что они оставили ее на столе и стали решать, что делать. И решили не делать ничего. Вывели ее из наркоза, но она, конечно, считала, что ей подсадили эмбрион.

— Кто решил? Елисеев? Елисеев с Питером?

Мира уставилась мне за спину. И медленно кивнула.

— Доктор Елисеев с кем-то посоветовался. Был очень взволнован. А потом поговорил с Питером, с мистером Чеширом. Я сидела в операционной, наблюдала за состоянием Пери. И доктор Елисеев сказал, что это хорошо и что они хотят сохранить эту беременность, что так даже лучше, лучше для него, лучше для фирмы, для ребенка, для мистера Чешира…