Волосы Вероники - Вильям Козлов

— Ты хочешь, чтобы я к нему вернулась? — голос Вероники прозвучал спокойно, но меня по сердцу резанул страх.

— Я тогда повешусь, — сказал я.

Я думал, они засмеются, но дочь и Вероника переглянулись и уставились на меня. Потом они рассказали, что лицо мое стало белым.

— Зачем тебе все это было нужно? — во взгляде Вероники сожаление.

— Не знаю, — сказал я и прислонился к вешалке. — А ты всегда знаешь, что тебе нужно?

— Он еще попортит нам крови, — покачала головой Вероника и ушла в комнату, где что-то бормотал телевизор.

— Как же ты, па? — укоризненно посмотрела на меня дочь. — Опозорился перед Вероникой! Она так ждала тебя.

— Вот я, дома — пробормотал я, нащупывая ногой ускользающую тапку.

— Это не ты, — хмыкнула Варя. — Кто-то другой… Нашел, с кем пить!

— Он меня вызвал на дуэль, — вдруг развеселился я. — Кто больше выпьет.

— И кто же победил? — спросила из комнаты Вероника.

— Я сам пришел домой, а его увезли… — Я прикусил язык, сообразив, что чуть было не проговорился. — Увез таксист.

— Выходит, вы пропивали меня? — появилась на пороге Вероника. Телевизор замолчал, наверное выключила.

Ну как им объяснить, что в жизни бывают такие ситуации, когда ты хочешь не хочешь, а становишься рабом обстоятельств? Думал ли я утром, идя на работу, что, возвращаясь, встречусь с мужем Вероники, а позже, в ресторане, буду чуть ли не целоваться с ним? Как ни крути, он заинтересованное лицо, от которого во многом зависит спокойствие Вероники и ее дочери Оксаны. Я вспомнил, как Новиков пьяно плакал, говорил, что любит жену и нипочем не отдаст ее мне. Потом последними словами поносил всех женщин, толковал, что у них в крови заложено коварство, мол, никогда нельзя им верить, а тем паче боготворить. Женщина по натуре своей существо лживое, ей несвойственна преданность, она сама не знает сегодня, что сделает завтра. Ну чего, спрашивается, не хватало Веронике? Дом полная чаша, дача в Репине, одевалась по последней моде, что ни попросит, он в лепешку расшибется, а достанет. Началось все из-за перевода его в Москву, вдруг уперлась: не поеду, и все! Видите ли, она обожает Ленинград, а Москва — большая деревня и ее быстро утомляет. Он тоже так думал, а приехал в Москву, понял, что там жизнь бьет ключом, большие дела решаются незамедлительно, если уж на то пошло, то это Ленинград — провинция!..

Говоря о своей любви к Веронике, он ни разу не обмолвился о ее чувстве к нему, по-видимому он полагал, главное, что он любит, а любит ли она его — это дело второстепенное. И причины их разрыва искал не в утрате чувств у жены, а в другом — в переезде в Москву, в разлуке. Когда он начал было высказываться о характере Вероники, стараясь очернить ее, я сразу же прекратил этот разговор, заявив, что, если он не перестанет, я встану и уйду. Больше он не задевал жену.

Когда моя Оля Первая ушла к Чеботаренко, мне и в голову не пришло разыскивать его и выяснять отношения, а вот Новикову, видно, это было необходимо. Он признался, что уже несколько дней искал со мной встречи. Ему мучительно хотелось что-то понять, в чем-то себя убедить. Просто взять и поверить, что жена его разлюбила, он не мог. Да и любил ли он ее? Скорее всего, он любил себя в ней, и взбунтовался в нем ярый собственник. Его пугала мысль, что привычный мир рухнул и теперь нужно создавать новый. Из его пьяных высказываний я понял, что Новикова устраивал бы и такой вариант: он, она и я. «Есть же у жен любовники, и они не разводятся со своими мужьями!» — восклицал он.

Я попытался ему втолковать, что он совсем не знает Веронику, она не из тех женщин, которые могут быть любовницами, у нее цельный независимый характер, и она никакой половинчатости не терпит.

Уж это-то он должен был знать?

Мы пили чай на кухне, Вероника и Варя потешались надо мной, я смеялся над собой вместе с ними. Оказывается, когда я пьян, меня выдают главным образом глаза, они становятся неестественно блестящими и существуют как бы сами по себе. Я могу весело смеяться, а глаза в это время грустные, и наоборот. И потом, где-то в глубине их даже в разгар веселья таится ожидание расплаты за выпивку. Судя по всему, я пьяницей никогда не стану, мой организм воспринимает выпивку как отраву. И это не зависит от качества спиртных напитков. И самый лучший французский коньяк вызовет у меня на другой день точно такое же состояние духа, как и паршивый портвейн местного разлива.

К Веронике и дочери я испытывал прилив глубокой нежности. Моя Варюха умела находить общий язык с самыми разными людьми: с Олей Второй она быстро подружилась, сейчас их водой не разольешь с Вероникой. И она никогда меня ни в чем не упрекает. Когда Варя появилась на свет, я, честно говоря, расстроился: какой молодой отец не надеется, что его первенец будет мальчик? Но теперь я рад, что у меня дочь.

Я смотрю на них и замечаю, что у них много общего: обе темноволосые, глазастые, с узкими черными бровями. Конечно, волосы Вероники гораздо длиннее, красивее Вариных. Дочь призналась, что тоже таких волос ни у кого не встречала. Если Вероника — женщина в самом расцвете своей зрелой красоты, то у Вари еще сохранилась в резких движениях угловатость подростка. Рядом со мной сидят и пьют крепкий чай два самых дорогих мне человека. Глядя на них, я подумал, что, наверное, на всю оставшуюся жизнь теперь сохранится в моей памяти сегодняшний вечер: я, Варя и Вероника. Вот оно мое счастье. И какое оно разное: одно — когда мы были вдвоем с Вероникой, и вот теперь другое — когда мы рядом все втроем. Какого же все-таки цвета мое счастье? Черного, как волосы у Вероники, или светло-серого с зеленым отливом, как Варины глаза?..

Глава девятнадцатая

В пятницу вечером, предварительно позвонив, ко мне заявился Миша Март. Как всегда элегантный, с короткой стрижкой, в коричневых брюках в обтяжку, с модной пухлой кожаной сумкой через плечо. На мизинце левой руки — белый перстень с монограммой. Можно было по думать, что Миша только что сошел с авиалайнера, прибывшего из-за океана. Или с витрины заграничного магазина. Очень вежливо поприветствовав меня и Варю, которую он еще прошлой весной мельком видел у меня, Март небрежно поставил сумку на пол и стал снимать остроносые желтые туфли на высоком ребристом каблуке. Я сказал, что можно и в обуви проходить в комнату, но Миша не внял моему совету: разулся, надел тряпичные тапочки и прошел вслед за мной в маленькую комнату. Нагнулся над моей «Олимпией», любовно провел пальцами по полированным клавишам.

— Не продадите?

Я ответил, что машинка мне самому нужна. В каретке даже лист торчал.

— У меня слабость к пишущим машинкам, — сказал Миша. — Хотя сам не умею печатать.

— Давно вас не было видно, — без всякой задней мысли сказал я.

Миша быстро глянул на меня, улыбнулся в аккуратные коричневые усы:

— Было одно выгодное предложение: пришлось прошвырнуться на периферию. Надо было поправить свои финансовые дела.

— На север?

— Почему на север? — мягко возразил Миша. — По разным городам-весям, с концертной группой. Как разъездной администратор.

— Ну и поправили… дела?

— Как вам сказать? Я ожидал большего. — Сидя в моем кресле, он внимательно посмотрел на меня. — Забыл ваш размер. Кажется, пятидесятый? А рубашки — сороковой? Могу кое-что вам предложить… — он гибким движением поднялся с места, прошел в прихожую, вернулся с сумкой.

Пушистый исландский свитер мне понравился, да и пара однотонных рубашек была впору. Над карманчиками были пришиты черные полоски с названием фирмы по-английски. С джинсов заграничные этикетки перекочевали на сорочки…

— Ваш размер, Георгий Иванович, — ворковал Миша, разглаживая складки. — Таких днем с огнем не найдете… Привозные, в ширпотреб не поступали.

Я знал, что Мишин товар всегда высокого качества, однако, когда он небрежно сообщил, сколько стоит свитер и пара рубашек, я с сожалением отложил вещи в сторону, это было мне явно не по карману. Миша убрал в сумку свитер и захрустевшие целлофановой упаковкой рубашки и заметил.

— Все дорожает, Георгий Иванович… Вспомните, хлопок никто не брал, а теперь? Все хлопчатобумажное подскочило в цене, а уж о шерсти и говорить не приходится. Такое время!

Потом я случайно наткнулся в одном магазине на точно такие же исландские свитеры, Миша Март заломил с меня ровно в два раза больше, чем они стоили в магазине. А за рубашки, наверное, в три.

— Ну, а как там на периферии? — спросил я.

— Там? — Миша неопределенно кивнул головой. — Кое-что есть. Хотя теперь и сельские жители научились разбираться в хороших вещах. Помнится, лет десять назад прокатишься на телеге по городам-селам Прибалтики и наберешь целый коробок товару, а нынче не то… Дефицит и там расхватывают.

Я прикинул, лет десять назад Мише было восемнадцать. Рано же он начал заниматься спекуляцией…