Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири - Коллектив авторов -- История

I

Почти все сибирские города, — более отдаленные, и не столь отдаленные, — отражают в себе историю русской политической ссылки. В них видна она, «как прибрежные деревья в зеркальной воде прудов». Таким был и этот «исторический город» — Ялуторовск Тобольской губернии.

Когда я въезжал в него, в мае 1906 года, то видел перед собой на равнине, среди березовых рощ и болот, ровное пространство с версту в длину и с полверсты в ширину, заостренное трехоконными, серыми, бревенчатыми домиками. Они стояли по краям трех широких, пустынных улиц, из которых состоял весь этот, так называемый, город. В середине красовалось роскошное, по Ялуторовску[358], здание полиции, раскрашенное по фантазии местного исправника под национальный флаг: корпус был белый, крыша красная, каланча синяя. Невдалеке от полиции стояли два-три частных дома с железными крышами. На площади тянулись в два ряда запертые обычно торговые помещения, еще больше увеличивая крайнюю скуку ялуторовского пейзажа.

Совершенно неожиданно его оживляло стоявшее на краю грандиозное по этому городу, четырехэтажное каменное белое здание, уютно окаймленное березовой рощей. Это была большая пересыльная тюрьма на Великом сибирском тракте с конца девяностых годов прошлого века, когда была открыта Сибирская железная дорога.

Первое впечатление от этого города я получил совсем безнадежное. Ямщик, должно быть, заметил тоску на моем лице, отраженную от этого знаменитого пейзажа, и еще сгустил настроение совершенно презрительным отношением к моему месту жительства.

— В этом городе, — сказал он, — коров больше, чем людей, — и показал на широкую паскотину, где бродило стадо.

Затем он ткнул кнутом какую-то каменную руину (развалину) с колоннами и сказал:

— Это городская больница.

Больница эта была построена, как я потом узнал, еще в 1808 году каким-то купцом-благотворителем, подарена им городу и с тех пор, кажется, ни разу не ремонтировалась, хотя действительно числилась городской больницей с соответственным штатом и окладами жалованья, ежемесячно отпускавшегося по установленным ведомостям.

Когда ямщик подвез меня к «заезжему дому», то мне казалось, что в этом «городе» никогда не было ничего живого, что от века ни одно событие, бывшее в России, ничем не задевало этого глухого места.

Только накануне я был освобожден из Тюменской тюрьмы, где у нас политиков, скопившихся в количестве около 400 человек, шли непрерывные митинги и борьба с начальством. Перед тюрьмой с октября по декабрь 1905 года мы пережили дни «свободы» с их непрерывными демонстрациями, с октябрьскими погромами и декабрьской стрельбой на улице.

Когда я вошел в комнату с красными геранями в окнах, душную и тесную, мне казалось, что здесь нечем дышать, нечем поддерживать привычное биение жизни. Но, как я скоро узнал, это было ошибочно.

Действительно, сам Ялуторовск никогда не переживал никаких политических и общественных движений. В нем и тогда было всего 2000 жителей, 4000 коров, человек 40, или сколько положено по штату, уездных чиновников и некоторое количество уголовных ссыльных и их потомков, обслуживавших ялуторовское чиновничество. Жило здесь еще несколько купеческих семейств, которые и вели торговые операции с крестьянами всего уезда. Вот и весь город.

Но зато после каждого широкого порыва к свободе в России, Ялуторовск непременно приобщался к истории революции, принимая в свои недра часть ее жертв. И под крышами его трехоконных серых домишек в долгие годы ссылки глохло немало буйных сердец.

Первыми политическими ссыльными в Ялуторовске были декабристы, потом поляки, затем народники и народовольцы. Я хочу здесь остановиться на повстанцах поляках.

* * *

На одной из трех улиц этого сибирского административного центра сохранялся при мне дом дворянской архитектуры в стиле ампир, с колоннами посреди фронтона с двухсветным залом, с крыльями. Сзади дома темнели густые заросли елей и берез, рассаженные по плану старых дворянских усадеб. Деревянная крыша поросла мохом, и местами в ней зияли дыры. Окна были заколочены досками. Никто в нем не жил, не было сторожа. У дома не было и хозяина. Это было брошенное гнездо, редкий в Сибири памятник крепостной эпохи, построенный здесь по капризу миллионера-откупщика Мясникова[359].

Мой квартирный хозяин любил рассказывать, как сюда приезжал раза два в год с гостями хозяин, задавая балы на весь уезд с музыкантами и со всякими пьяными безобразиями. При мне дом уже разваливался, никому не нужный, неинтересный, дремотно доживавший свои дни. Его слава и блеск закатились вместе с упразднением откупов, в начале 60-х годов прошлого века, и вслед за этим, дом постигла совершенно необыкновенная судьба. Когда, после восстания в Польше в 1863 году, в Ялуторовск пригнали в ссылку большую партию польских повстанцев, то им был предоставлен для жительства именно этот необыкновенный, совсем неподходящий для жилья дворец откупщика, и повстанцы разместились в нем в числе больше 108 человек[360].

Когда я узнал эту историю, меня потянуло внутрь, захотелось представить себе, как они жили. И вот, как-то утром, в июне 1906 года, меня привел осматривать этот дом мой хозяин, старый отставной ялуторовский казначей. Мы осмотрели дом с улицы, пощупали руками толстые деревянные колонны, потом перелезли через разломанный забор и пробрались по густым зарослям бурьяна и крапивы к задней стене. Двери оказались заколоченными. Тогда мы отодрали две доски с окна в зале, освещенном сквозь щели через забитые досками окна. Зал был большой, высокий, с хорами для музыкантов.

При нашем появлении, в разных местах его послышались легкие шорохи, всполошились летучие мыши и стали бесшумно носиться. Мы остановились, ожидая пока угомонятся от испуга эти единственные теперь жильцы и хозяева дома. Мы не двигались, и мыши привыкли к нам и одна за другой стали цепляться крылатыми лапками за стены у своих гнезд.

Глаза наши привыкли к полутьме зала, и перед нами вырисовалась картина: посредине зала из конца в конец шел коридор, огороженный не струганными столбами. По обе стороны столбов досчатые перекрытия разгораживали помещение на три этажа. Вертикальные перегородки делили этажи на закуты. От закут вниз к полу опускались приставные лестницы, как у сеновалов. Внутри закут были устроены нары и укреплены длинные тесовые столы.

Мы прошли в нижние закуты и по ним определили вместимость всех трех этажей зала — до 80 мест. Остальные повстанцы размещались в комнатах, представлявших крылья дома. С жутким любопытством мы осматривали эти человеческие клетки и живо рисовали себе, как жили здесь не летучие мыши, которым клетки очень подходили, а живые люди с живыми чувствами, подвинувшими их на восстание за освобождение своей страны.

Как бы помогая игре воображения, низкое северное солнце ярко освещало сквозь щели в окнах полосками своих