Приговоренные к приключениям - Вадим Викторович Шарапов

беззвучно шевелил губами. На молитву это было не похоже, лицо уж больно злое. За бочками мы спрятались потому, что кто-то резвый и сознательный все-таки позвал полицейских, а блюстители закона прибыли на удивление быстро. Видимо, патруль как раз обходил этот квартал очередным дозором.

Первым добравшийся до тела проститутки констебль выругался и присел на корточки, осматривая труп. Потом встал и поднял над головой руку с фонарем, внимательно вглядываясь во мрак переулка. Его напарник сделал то же самое. В щель между бочками мне было видно их лица. А вот на наш счет я был совершенно спокоен. Полицейские фонари «бычий глаз» были совершенно дурацким устройством, которое давало света лишь чуть больше, чем какая-нибудь полудохлая лучина. Что этот фонарь делал хорошо, так это обжигал пальцы владельцу, неосторожно схватившемуся за раскалившееся железо. Знаю, хватался.

Пилеры осмотрели переулок и ожидаемо никого и ничего не увидели. Вислоусый констебль выругался еще раз, с чувством и расстановкой, потом поглядел на своего молодого коллегу.

– Том! Чеши-ка ты до участка, пусть высылают телегу, чтобы забрать девку. Я пока покараулю тут. Или знаешь, что? Кликни на перекрестке какого-нибудь мальчишку, у него ноги все одно порезвее, чем у нас с тобой, пусть добежит возвращается назад.

– Хорошо, сэр, – молодой кивнул и исчез. Спустя несколько мгновений констебль досадливо сплюнул, вспомнив что-то важное, дернулся вслед за ушедшим и заорал:

– Эй, Том! Том! Вот черт… – он похлопал себя по карманам. – Спички! Остались у этого олуха, чтоб его. Теперь даже не покурить.

Он поглядел на труп, потом махнул рукой и пошагал к выходу из переулка, пробормотав: «Никуда ты не денешься, красотка, полежи тут без присмотра».

Когда страж порядка ушел, мы выбрались из-за своего вонючего укрытия и, стараясь не топать, проскользнули в другую сторону. Почти у каждого переулка два выхода, если это, конечно, не тупик. Наш вывел нас к каким-то строениям, похожим на угольные склады. Немного поблуждав в темноте, мы все-таки выбрались на людную улицу. Вар уверенно определил направление на наш паб – иногда я поражаюсь своему компаньону, его умение в любом, даже незнакомом городе находить дорогу кажется почти сверхъестественным.

Усталые, замерзшие и злые мы вернулись в «Дубовый Лист». Никак не могу привыкнуть называть его новым временным именем.

Пока я стоял под душем и приводил себя в порядок, Вар, тщательно вымыв руки и ограничившись этим, начал готовить что-то странное. Обычно я не совался на кухню тогда, когда мой друг творил там очередное кулинарное волшебство (или непотребство, в зависимости от настроения и ингредиентов). Но на этот раз не утерпел. Настроение было мерзким, поэтому я прихватил бутылку виски, пару стаканов и, сунув голову в приоткрытую кухонную дверь, вопросительно уставился на повара.

– Заходи, – хмуро сказал мне Вар. Поглядел на стаканы и пожал плечами: – Тоже вариант. Наливай.

Его руки в это время двигались словно сами по себе над разделочной доской. На доске лежала здоровенная баранья нога, извлеченная с ледника.

– Что это будет? – спросил я.

– Семичасовая нога, – буркнул повар.

– Что?

– Ну вот так называется это блюдо. Семичасовая баранья нога. Вопрос не ко мне.

Мы молча выпили. Потом мой компаньон попросил подать огурцы. Уже не удивляясь, я поставил на стол корзинку, полную свежих огурцов. Вслед за огурцами сюда же отправилась корзинка кабачков, потом штук двадцать крупных помидоров, десяток огромных луковиц и столько же головок чеснока. Груду овощей Вар принялся крошить мелкими кубиками – избежал этой участи только чеснок, часть которого, впрочем, была с хрустом раздавлена полотном ножа.

После этого баранья нога лишилась костей и была щедро нашпигована цельным чесноком.

– Черт! – рявкнул повар и потряс рукой. Посмотрел на меня совершенно круглыми глазами и принялся разглядывать указательный палец. С пальца срывались крупные капли крови.

– Порезался… – в голосе Вара я услышал громадное изумление.

– Все режутся, – философски заметил я, наливая по второй.

– Ты не понял, – помотал головой мой приятель, – я лет десять не калечил себе руку, да еще при такой простой работе! Это же элементарная нарезка!

Он бросил нож на доску и вылетел из кухни, на ходу заматывая палец чистой салфеткой.

– Мануанус! – заревел Вар. Обеспокоившись, как бы чего не вышло, я поспешно проглотил виски и поспешил за поваром.

– Ты! Чувырло хоботное! – орал Вар. – Твоя работа?!

Что такое «чувырло» я не знал, но переспрашивать как-то не рискнул, видя состояние приятеля. Щетинистый монстр обнаружился там же, где и обычно. Он царственно восседал на шкафу с посудой, всячески игнорируя подбиравшегося к нему кота. При этом левым глазом Мануанус Инферналис внимательно следил за пушистым зверьком. Правый был выпучен и уставился на нас с Варом.

– Ну? – осведомился повар. – Твоих шаловливых лап дело? С чего бы я порезался-то?

Мануанус внимательно изучил окровавленный палец, потом облизнулся и шмыгнул хоботом.

– Неть, – прошипел он. – Не я.

Прежде чем возмущенный Вар спросил еще что-то, монстр встал в позу Цицерона, выступающего перед Сенатом, и разразился укоряющей речью на варварской латыни. Несмотря на то, что совсем недавно мы разговаривали на этом самом языке с Суллой, понять Мануануса было сложно. Это было наречие бандитских кварталов Субуры, щедро перемешанное со словами из арамейского, греческого и сопровождающееся шипением и рычанием. Впрочем, я понял, что Мануанус недоволен и все отрицает. «Чуть что, так сразу я!» – общий смысл пламенной речи уловить было совсем нетрудно. Ткнув когтистым пальцем в сторону Вара, наш домашний монстр обличающе заявил:

– Immortalis est? In jecorem cultellus – nemo est aeternus! (Ты что, бессмертный? Нож в печень – никто не вечен!) – а когда задохнувшийся от такой наглости повар стал, зловеще ухмыляясь, подходить ближе, Мануанус сгреб в охапку недовольно мяукнувшего кота и одним прыжком переместился на другой шкаф, громко заявляя:

– Ceterum censeo felem contrectandam esse! (И все же я убежден, что кот должен быть поглажен!)

Кот не возражал. Но, видимо, в выражении лица повара было что-то такое, отчего Мануанус Инферналис вдруг сдался, бережно поставил кота на четыре лапы, вздохнул и с видом трагического актера сказал:

– O, ilicet! (Ой, всё!)

После этого, без малейшей заминки перешел на такой же убогий английский.

– Неть. Не я. Не виновать. Самь.

– Да чтоб тебя! – взбешенный Вар махнул рукой и сантоку, секунду назад мирно лежавший в чехле,