Новый Мир ( № 6 2010) - Новый Мир Новый Мир

В большом количестве стали появляться специальные руководства по воспита­нию — жанр, в предыдущем столетии редкостный и практически невостребованный (настолько, что Джон Локк, одним из первых — в 1693 году — издавший книгу «Мысли о воспитании», не находил понимания и последователей в течение нескольких десятилетий). Теперь «профессиональные медики, а также авторы-дилетанты» наперебой разрабатывают «программы для такого воспитания детей, которое было бы основано на законах естествознания».

Бояться отныне следовало не природы (безусловно благодетельной), а цивилизации: избытка защищенности, которая изнеживает человека и делает его слабым. Детей перестали кутать и прятать от холода: согласно новейшим представлениям, они — более близкие к природе, чем взрослые, а значит, более приспособленные к жизни! — «должны быть легко одеты, легко укрыты, выкупаны в холодной воде; их следовало ежедневно выводить на свежий воздух». И «если раньше младенцы „поджаривались” под кучей одеял невдалеке от огня», то теперь они имели все шансы задохнуться от шока, будучи внезапно погружены в холодную воду.

Отказавшись от всяких выпрямляющих устройств, взрослые этой эпохи не обременяли своих детей никакими новыми устройствами и даже особой детской мебелью (кроме разве что — иногда — высоких стульчиков): они были «уверены, что младенцы вполне способны развиваться самостоятельно», а значит, в специальной мебели нет нужды — «она казалась даже вредной, поскольку могла помешать естественному процессу взросления».

На смену же таким архаичным сковывающим приспособлениям, как плотный свивальник и шнуровка в колыбели, пришли замечательные природные успокоительные средства. С одной стороны, традиционные: джин, пиво, вино, которые в небольших дозах считались укрепляющими — дети спали после них, на радость матерям и нянькам, «долго и беззвучно». С другой — приобрели популярность новейшие снотворные снадобья, «сладкие сиропы», многие из которых включали в себя наркотики — например, опиум, — «депрессанты, стимуляторы и яды, причем в самых причудливых комбинациях».

К 1800 году, резюмирует Калверт, дети в целом «получили свободу быть детьми, но они по-прежнему обитали в мире, приспособленном для взрослых» и подчиненном их нуждам. А тут уже на пороге были и новые перемены.

«Оптимизм предыдущего столетия по отношению к человеку и его рациональной способности совершенствоваться» в XIX веке оказался в западноевропейском и американском обществе уже основательно поколебленным. Теперь многие считали, что дети, подобно всем человеческим существам, «являют собой сложное сочетание добрых и злых начал», несут в себе ростки и того и другого. Важнейшей родительской задачей стала защита в детях «доброго» при жестком подавлении в них «злого».

«Концепция абсолютного прогресса человеческого развития, выдвинутая в XVIII веке, — пишет Калверт, — была перевернута с ног на голову. Кульминационный момент жизни теперь приходился на окруженное ореолом святости детство, а затем линия жизни непрерывно катилась под уклон, ибо взрослый, погруженный в ежедневную суету, неизбежно шел на компромиссы с совестью и подвергался моральному разложению». Поэтому «зрелость и мудрость были менее желательны», чем невинность и радость, которые приписывались детству просто автоматически, по умолчанию.

«Результатом новой концепции радостного детства» к 1830-м годам стала мысль о том, будто детям вообще «не свойственны душевная боль и грусть», а несчастья если и оставляют в них след, то уж во всяком случае неглубокий. «Радость родителей при виде детских игр сдерживалась сознанием того, что детство слишком коротко, а мир опасен», и утрата райского состояния неминуема.

Детей следовало прежде всего оберегать: чтобы те не лишились своей врожденной ангельской чистоты как можно дольше или чтобы, по крайней мере, утратили ее как можно меньше. Оберегать от «порочного мира» — но главным образом от них самих. Их теперь столько же идеализировали, сколько и контролировали: тем более что «образ херувима, направляющего своих родителей, не всегда соответствовал реальным детям».

Такая ситуация с неизбежностью породила и свои вещи, задающие ребенку нужные модели поведения. Прежде всего, викторианская эпоха предпочитала одевать деток в костюм, «созданный специально для детей вообще, а не отдельно для мальчиков и для девочек», чтобы видеть их бесполыми и не знающими плотских проблем. Слава богу, они хотя бы формировали у них будущие гендерные роли, принятые в их же обществе, с помощью игрушек. Правда, «излишняя» привязанность детей к играм и игрушкам тут же и осуждалась: а вдруг это сделает их «излишне материалистичными и приземленными» и разрушит самое ценное, что в них есть, — «естественную невинность»?

Для самых маленьких в это время изобрели качели, прыгунки, высокие стульчики — чтобы «держать ребенка на одном месте и в безопасности». Именно тогда стали появляться специальные детские комнаты, получившие «всеобщее одобрение и признание» в течение XIX века. Умами овладела культивируемая специалистами мысль о том, что ребенок должен все делать точно по часам: в одно и то же время вставать, есть, ложиться… Постоянство в привычках, надеялись взрослые, предохранит его в будущем «от затруднений». А детская кроватка отныне «делалась так, чтобы протестующий против обучения дисциплине и хорошим манерам ребенок не вылезал из нее»: высокие боковины, частая вертикальная решетка… Спать ему следовало по возможности совершенно отдельно, чтобы исключить возможность даже тени «чего-либо дурного».

И разумеется, детство — как состояние с повышенной ценностью — следовало продлевать как можно дольше. Поэтому викторианское детство заканчивалось в среднем лет на пять позже, чем двумя веками раньше — в колониальную эпоху.

Материала в книге собрано куда больше, чем сделано выводов и, главное, поставлено проблем. Автор ограничивает себя скромной задачей реконструкции воспитательных практик и систем сопутствующих им вещей американского среднего (по преимуществу) класса определенного времени, включая обосновывающие их представления. Собранный материал дает возможность, впрочем, и для гораздо более далеко идущих размышлений: например, о сложных, многоуровневых связях, которые соединяют в обществах идеи и практики; о том, каким образом перемены в одном вызывают изменения в другом; о соотношении изменчивого и неизменного в человеке, о степени его пластичности.

Но в любом случае книга получилась о том, насколько подробно — и насколько незаметно для самой себя! — культура проговаривается в своих вещах и практиках — в данном случае в детских вещах и в воспитательных приемах: насколько сильно сказывается во всем этом система ценностей. О власти идей — пусть даже не проговариваемых словесно! — над вещами, а через вещи — над телами и душами. И о множественной зависимости человека — даже на телесном уровне — от тех конструктов, которые он сам же себе и понавыстраивал. Зависимости настолько тесной, что впору задуматься: благодаря им существует человек — или вопреки им?

И еще: о том, в чем все эпохи, при всех своих различиях, сходны до едва ли не полного совпадения. А сходны они в том, что в каждую из эпох детство в глазах взрослых было чем-то другим (если не сказать — чужим), довольно неудобным и не вполне понятным. Поэтому, как на всякое Другое, на него можно было вдоволь проецировать свои страхи — или, напротив, свои ожидания. Вытеснять в область детства все темное — или, наоборот, насыщать его идеалами, на которые можно было бы ориентироваться. Словом, приписывать детям все те качества, которыми взрослые — предположительно — не обладают. Так и хочется думать, что детство всякий раз оказывалось «ресурсом инаковости» для взрослых, резервуаром, куда взрослые сбрасывали излишки собственного образа себя для пущей четкости последнего. И, можно быть уверенными, наша эпоха в этом смысле — никакое не исключение.

Интересно, что спустя век-другой напишут исследователи о том, как воспринимают и воспитывают детей сегодня? То-то содрогнутся читатели!

Ольга БАЛЛА

КНИЖНАЯ ПОЛКА ВАЛЕРИЯ ШУБИНСКОГО

+8

Л и д и я   Ч у к о в с к а я.   Из дневника. Воспоминания. М., «Время», 2010, 672 стр.

В книге новых материалов из архива Лидии Корнеевны Чуковской немало интересных историко-литературных сведений: одни только подробности о последних месяцах жизни Цветаевой стоят многого. Но гораздо больше мыслей вызывают, как ни странно, собственные чувства и ощущения автора. Странно это потому, что воспоминаний и дневников Лидии Чуковской мы прочитали уже немало, а человеком она была достойным, ясным… и несложным. Однако именно поэтому ее взаимоотношения с обстоятельствами времени и места так выразительны и характерны.