Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сообщение я прочитал в пути.
Накануне утром, после короткой артподготовки, наши полки довольно благополучно пересекли «ничейную» полосу и достигли немецкой траншеи. Немцы не оказали здесь серьезного сопротивления; они бежали, боясь отстать от других частей, отступающих с соседних участков фронта. Я был поражен видом «ничейной» полосы. Почти весь снеге нее был сметен снарядами и минами, а какой и остался в разных яминках и воронках — прочернел от пороховой гари. Невольно вспомнилось о наших разведчиках. Как же трудно было им ползком преодолевать эту полосу, сплошь простреливаемую пулеметным огнем, начиненную минами, всю ночь освещаемую ракетами!
Вынужденно оставляя «ржевский выступ», немцы, однако, отступали совсем не так просто, как это изображало немного погодя берлинское радио. Они защищали до самого последнего часа даже небольшие деревеньки, а потом выжигали их дотла, создавая «зону пустыни», и бежали до следующего временного рубежа. О городах, крупных поселках, железнодорожных станциях и говорить нечего: тут они, прежде чем отступить, без конца бросались в контратаки, очень часто применяли танковые удары. Нет, нельзя думать, что немцы в «ходе выравнивания фронта», как они изящно выражались, сдавали даже опорные пункты, вроде Сычевки, «без нажима со стороны противника». После оглушительного крушения стратегических планов на юге и севере гитлеровские полчища, потеряв всякую надежду удержать «ржевский выступ», все же продолжали цепляться за каждую деревеньку, за каждую высотку, за каждый дзот.
Наша дивизия держала направление на юго-запад. Она принимала участие в освобождении станций: Осуга, Сычевка, Ново-Дугино, Издешково, дралась в районах западнее Вязьмы. К концу марта, когда в связи с распутицей закончилась зимняя кампания, дивизия оказалась невдалеке от Дорогобужа.
На пути наступления в марте я своими глазами увидел, как исстрадался наш народ под фашистским игом, что сделал беспощадный враг с русской деревней. Сколько видел деревенских пепелищ, истерзанных и замученных гитлеровцами советских людей, главным образом, стариков, женщин и детей! Навсегда запали в душу такие картины: на чудом сохранившихся русских печах, укрытые разным тряпьем, лежат дети, а их матери топят печи головешками от своих изб и приделывают к ним какие-нибудь закутки… Сколько наши войска отбивали у противника большие колонны несчастных, угоняемых на запад, едва передвигающих ноги, падающих от холода и голода! Сколько находили расстрелянных в лесах!
С сотнями крестьян встречался я и разговаривал на своем пути, часто ночевал вместе с ними у их печей, в их небольших землянках. Не однажды встречался и с партизанами. Навсегда запомнился случай, когда я и еще два человека, войдя в небольшую деревушку, заметили полузанесенную снегом тропку, ведущую в лес. И вдруг видим — этой тропкой из леса выходят одетые во что попало люди с винтовками и автоматами. Мы сразу догадались: партизаны! Это была их первая встреча с Красной Армией! Мы стояли вдоль тропки, а партизаны, проходя, обнимали каждого из нас со слезами на глазах!
И крестьяне, и партизаны многое рассказали нам тогда о своем житье-бытье на своей родной земле, под дулами немецких автоматов, с немецкими бирками на шее. Из этих-то горьких, трагических историй впоследствии и сложилась история Ольховки в «Белой березе».
…Наступила весна. Стояли ясные, солнечные дни, синие вечера. Дороги сильно подтаивали и рушились не только от солнца, но и от тысячи солдатских ног, месивших их день и ночь, и особенно — под тяжестью танков и орудий…
В конце марта мы перешли Днепр. Помню, передовой батальон, в котором я находился, под вечер вышел на левый берег Днепра, поросший сосновым лесом. По песчаному берегу были нарыты немцами разные окопы и щели. Я забрался на ночь в глубокую, но тесную круглую ямку. Ночью было очень холодно: валенки-то промокли за день. В полузабытьи-полудреме, инстинктивно согреваясь, я без конца ворочался, и мне за ворот шинели и гимнастерки насыпалось много песку. Он обдирал, будто наждаком, все тело. На рассвете пришлось в необычайной поспешности, перед самой атакой, раздеваться до пояса…
На другом берегу Днепра виднелась маленькая деревушка. Мы, конечно, понимали, что там ожидает немецкий заслон, но наша артиллерия приотстала, и у нее (откровенно говоря) на счету был каждый снаряд. Минометчики произвели небольшой огневой налет по деревушке, но едва батальон спустился на лед, немцы начали сечь его пулеметным огнем. Вдобавок начали рваться и немецкие мины. Но наши солдаты и тут, как всегда, проявили настоящее геройство. Несколько раз поднимаясь под пулеметным огнем, они все же преодолели совершенно чистую полосу Днепра…
Запомнился последний день той зимней кампании. Только по чистой случайности или по везению, какое мне всегда сопутствовало, он не оказался и последним днем моей жизни. Я шел с дивизионной разведкой. Однажды, уже под вечер, мы перешли по льду небольшой правый приток Днепра; на нем, того и гляди, должен был начаться ледоход. На западном берегу речки, заросшем мелколесьем, разведчики отыскали для ночевки какую-то яму, вероятно, воронку от большой бомбы, дно ее быстро устлали еловыми ветвями, смастерили невысокий каркас из жердинок и прикрыли его плащ-палатками: получилось что-то вроде шалаша. Было холодно, хотя и ночью таяло. Огонь не зажигали: знали, что где-то рядом немцы. Меня разведчики положили в самую середину ямы и, чтобы уберечь от холода, обжали телами с двух сторон. Все измучились за день и, кроме часовых, заснули быстро и крепко.
Рано утром я проснулся, чувствуя, что холод пронизывает меня насквозь, да не сухой, а сырой! Весь я по грудь лежал в воде; собравшейся за ночь в яме. О том, чтобы обсушиться, не могло быть и речи. К тому же мне надо было уже возвращаться в редакцию, и я сказал: «А, обсушусь в дороге!»
Один я вернулся к речке и с досадой увидел, что на ней начался ледоход. Медлить нельзя было ни одной секунды. Я прыгнул на льдину, которую разворачивало у берега, в надежде, что ее у первой же излучины прижмет к другому берегу и я выскочу на землю. Но льдину тут же ободрало пулеметной очередью, осыпав меня ледяной крошкой: немецкий пулеметчик ударил откуда-то с западного берега. Я мгновенно распластался на льдине. После второй очереди пулеметчик, вероятно, поверил в мою гибель, перестал стрелять, но меня-то несло (в его сторону!) срединой разлившейся речки! На мое
