Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

шла напряженная, не поддающаяся описанию, мыслительная работа. Мне кажется, даже люди, специально занимающиеся изучением психологии творчества, не смогут объяснить, когда и отчего у писателя происходит зарождение каких-то творческих идей. На этот счет есть лишь разные наукообразные догадки и досужие выдумки. А на самом деле таинственный процесс появления творческого замысла совершенно необъясним. Это чудо, о котором можно сказать лишь только то, что оно — чудо. Даже у одного писателя каждое новое произведение имеет свои неповторимые изначальные истоки.

Я захотел написать книгу о войне — и это оказалось для меня превыше всего. Я мечтал о ней, как мечтают о долгожданной встрече с любимой. Могу подозревать, что мою преждевременную затею можно объяснить лишь огромнейшей тоской о главной для меня работе, мучительно прерванной войной. А мне шел тогда тридцать третий год — и для меня даже недолгая разлука с нею была совершенно невыносимой, равносильной угасанию особого огня в душе.

Вот почему мне хотелось писать и писать!

Впрочем, мое нетерпение объяснялось, пожалуй, еще одной причиной. Хотя я и был очень занят выполнением своей воинской службы, но все-таки постоянно и ревностно следил за тем, какое отражение находит война в нашей литературе. Многое в ней, особенно страстная публицистика больших мастеров слова, трогало до глубины души. Но вот появились и первые произведения художественной прозы. Далеко не все они, к сожалению, читались с душевным трепетом и отзывчивостью: их авторы нередко имели весьма приблизительное представление о войне, о той народной трагедии, какая происходила на наших землях, опаленных ее огнем. Некоторые произведения даже раздражали. Мне казалось, что я, несмотря на свой весьма скромный опыт, все же знаю о войне больше иных авторов, успевших где-то вдалеке настрочить о ней книги. С излишней самонадеянностью, но мне думалось, что я могу сказать об огневом лихолетье свое, более правдивое слово.

Какой же представлялась мне моя будущая книга?

Хотя я и недолго был на войне, но успел глубоко осознать и почувствовать всей душой, что она грозит полной гибелью для всего нашего народа. Если бы эта мысль не волновала меня тогда с потрясающей суровостью — не мог бы у меня появиться и замысел «Белой березы».

Прежде всего и больше всего меня интересовали те нравственные возможности нашего народа, без каких невозможно отразить варварское нашествие. Неисчерпаемы ли они? Есть ли у них предел? И тут мне на помощь пришли мои друзья-солдаты. Всем своим поведением в боях, своим оптимизмом, не поддающимся воздействию не только невзгод и несчастий, но даже самой смерти, своей преданностью родной земле и легендарной отвагой они убедили меня навсегда, что их чудодейственная сила неиссякаема и необорима, что равной ей нет в мире.

Мне и прежде было многое известно об основных чертах русского национального характера. Теперь же я своими глазами увидел, какими изумительными гранями вспыхнул и засверкал русский характер с первых дней войны. А рядом заиграли редкостной красоты характеры людей других национальностей, живущих с русскими единой семьей, таких как комбат Шаракшанэ или, например, командир 611-го полка майор Мамедов, шесть раз проливший свою кровь на полях боев, замечательный снайпер Гарыня — его меткие пули сразили не один десяток гитлеровцев, искавших себе особое пространство на нашей земле…

К героям войны любой национальности я относился с одинаковым уважением, что легко заметить по «Белой березе». И все же, как ни говори, а мне, русскому писателю, ближе, роднее, понятнее был прежде всего русский солдат. Да ведь и любой человек, способный рассуждать объективно, без заминки скажет, что именно он, русский солдат, в среде своих товарищей по оружию разных национальностей является как бы старшим другом.

Вполне понятно, что осенью сорок второго года я не мог задумывать крупномасштабное, многоплановое полотно, какие в нынешнее время создаются в большом изобилии. Я познавал войну в действиях всего лишь одной дивизии — и на небольшом участке фронта. Собираясь написать большую книгу о войне, я всегда считал, что она должна быть создана только на строго локальном материале. Я мог описывать одного солдата, отделение, взвод, роту, батальон и, наконец, полк — только и всего; вся дивизия могла быть лишь неким фоном в книге. Но я хотел, чтобы в этом предельно локальном описании, как в капле воды, отразилась вся война или, вернее, мое тогдашнее представление о ней.

Еще до войны у меня сложились определенные, твердые взгляды на то, каким должен быть главный герой моих произведений. Я всегда старался показывать его только крупным планом. Мне всегда хотелось, чтобы в его характере отражалось все лучшее, что есть лучшего в русском национальном характере. С малых лет, воспитанный отцом-безбожником, я не любил никаких святых — и потому не любил святых в литературе, не мог замалчивать отдельных слабостей нашего нового человека, никогда не забывая при этом, что даже его слабости могут быть продолжением его достоинств, особенно при благоприятном развитии его личности. И уж, конечно, хорошо видел, что в нашей среде еще немало людишек, всем своим поведением оскверняющих советское общество.

Кого же я избрал героем своей книги?

Я его не избрал — он сам возник, сам явился перед моим мысленным взором. Я знавал многих солдат, каждый из которых по всем статьям годился на роль главного героя книги. (Как и многим писателям, мне хотелось иметь его прототип.) Но, к сожалению, они довольно быстро исчезали из поля моего зрения: одни погибали в боях, другие, получив ранения, отправлялись на излечение. Я не успевал узнать их ближе и глубже, чтобы с наибольшей достоверностью описать в своей книге. Находясь в затруднении, я как-то случайно вспомнил своего двоюродного брата Андрея, родившегося в Сибири, в семье нижегородского переселенца. Это был крупный, истинно русский парень добрейшего, стеснительного нрава, обладавший большой силой, необычайным трудолюбием и огромной любовью к своей семье, к родной земле. «Все!» — сказал я себе и немедленно приказал двоюродному брату надеть солдатскую шинель и взять в руки винтовку. Он стал героем моей книги. И мне стало необычайно легко описывать его — он всегда стоял перед моими глазами, его не брала ни одна пуля, ни один осколок.

Вслед за Андреем Лопуховым в моем воображении быстро стали появляться другие солдаты, роль которых в книге представлялась менее значительной. Быстро создалось стрелковое отделение. Потом стали появляться и командиры: одни под собственными именами, другие — под вымышленными (скажем, Озеров и Юргин), хотя, по существу, тоже почти полностью списывались с натуры. Впрочем, не смею утверждать, что мои описания их характеров и даже внешности получились совершенно точными. Да велик ли тут мой грех? Вполне