Обретение Родины - Бела Иллеш

Совсем иначе беседовал он с гонведами по вечерам, когда, обходя после ужина казармы, то и дело присаживался то к одним, то к другим и заводил с ними короткий разговор.

Гонведов чрезвычайно удивило сообщение Шебештьена, что не они первые среди мадьяр обращаются к Советскому правительству с просьбой дать им в руки оружие…

Шебештьен рассказывал о начальном периоде пребывания в лагерях первых венгерских пленных. То время оживало в его рассказах, как некая давняя истории, а герои возникшего тогда движения казались почти легендарными.

Выступив с докладом перед трехтысячной массой гонведов на казарменном плацу, Шебештьен снискал всеобщее уважение.

— Да, здорово подвешен язык у этого парня!

— Знает свое дело! Ни дать ни взять поп или учитель: кроет и кроет как по-писаному.

А после разговоров по душам и дружеских бесед с небольшими группами пленных Даниэла попросту полюбили.

Говоря с гонведами о Матэ Залке, рассказывая все, что слышал о нем от Тулипана, Шебештьен и сам чувствовал неодолимое желание как можно скорее взяться за оружие. А вспоминая Йожефа Тота и самого Тулипана, едва сдерживал волнение.

Собравшись в просторном зале, где во времена Франца-Иосифа было офицерское казино, пленные офицеры решили обратиться с личным письмом к командующему стоявшей в Карпатах 1-й гонведной армией, кавалеру ордена Витязей генерал-полковнику Беле Миклошу-Дальноки Составить текст письма собрание поручило майору Анталу Сентимреи, капитану Михаю Дьенеи и лейтенанту Кальману Надю.

Три дня трудились они над этим посланием. Вводная часть меморандума информировала командующего 1 й гонведной армией, что немцы войну проиграли. Затем говорилось о тех последствиях, которые обрушатся на Венгрию, если она и дальше останется союзником и сателлитом Гитлера. Обрисовав положение и мрачные перспективы, авторы меморандума предлагали Беле Миклошу рвать с немцами и повернуть свою армию против фактически оккупировавших Венгрию гитлеровских войск. Далее сообщалось, что в случае, если генерал-полковник предпримет рекомендуемый ему шаг, советские вооруженные силы придут на помощь венгерским гонведам в деле освобождения Венгрии так же, как они помогли освобождающим свою родину румынам.

Когда меморандум был готов, офицеры собрались вторично. Майор Антал Сентимреи огласил адресованное Беле Миклошу послание, а капитан Дьенеи выступил с короткой речью, в которой призывал всех пленных офицеров поставить под текстом свое имя.

За чтением последовали горячие и долгие споры.

В целом предложение генерал-полковнику Миклошу перейти со своей армией на сторону антигитлеровской коалиции ни у кого протеста не вызвало. Но общий тон и некоторые отдельные фразы письма встретили возражения.

По мнению старшего лейтенанта Гоффера, меморандум был составлен недостаточно учтиво. Капитан Шимончик доказывал, что требование пленных офицеров сформулировано чересчур категорично и не оставляет для генерал-полковника возможности самому решить вопрос, каким образом приступить к освобождению Венгрии. Лейтенант Тибор Сабо видел недостаток меморандума в том, что офицеры не отразили в нем своей готовности «отдать, как он выразился, — жизнь и кровь» борьбе против немецких оккупантов. А лейтенант Рожа резко обрушился на ту точку зрения, будто вопрос о времени и способе перехода армии Миклоша на сторону антигитлеровской коалиции следует предоставить решать самому генерал-полковнику. Он считал, что меморандум недостаточно конкретно предписывает генералу план его действий.

Спор длился больше шести часов подряд. Наконец пришли к единодушному решению всем подписать меморандум в том самом виде, в каком его изложила избранная тройка, и отослать Беле Миклошу. От голосования воздержались только двое — подполковник и лейтенант, причем они нисколько не протестовали против отправки меморандума по адресу, а просто-напросто не были склонны его подписывать. На вопрос Дьенеи о причине подполковник откровенно признался, что боится за свою семью.

— У меня, знаете, жена и двое детей. Они живут в Геделле…

А лейтенант вообще полагал, что меморандум нужно отправить без всяких подписей, вернее, под девизом: «Все венгерские военнопленные».

— Двести пятьдесят пленных офицеров немного значат. — заметил он. — Почти что ничего. Но если мы станем говорить от лица всех военнопленных, вместе взятых, иными словами, от имени двухсот тысяч мадьяр, возможно, это произведет впечатление даже на самых заядлых хортистов.

Тогда лейтенант Кальман Надь предложил, чтобы пленные офицеры поставили свои подписи вместе с унтер-офицерским и рядовым составом и даже с солдатами штрафных рабочих рот. Его предложение вызвало бурный протест. Большинство выступило против по тем мотивам, что господа офицеры не имеют, мол, права подписывать ни одного документа вместе с рядовыми. Дьенеи тоже не согласился с Надем, хотя у него на сей счет были иные соображения.

— Быть может, меморандум, подписанный всего двумястами пятьюдесятью офицерами, большого впечатления на генерал-полковника Миклоша и не произведет. Но уверяю вас, если наше письмо подпишут три тысячи пленных гонведов, это произведет эффект, как раз обратный тому, чего мы стремимся достичь. Бела Миклош придет в ужас от одной лишь мысли, что в случае его перехода к русским право голоса в гонведстве получат не одни венгерские генералы и офицеры, но и рядовой состав, что рабочие и крестьяне смогут заговорить об актуальных политических делах. Такая перспектива, — продолжал Дьенеи, — наверняка испугает Миклоша, и он не решится повернуть оружие против немцев. Наоборот, это, пожалуй еще крепче привяжет его к их колеснице. Давайте лучше остановимся на первоначальном нашем решении и поставим под посланием свои подписи одни мы, пленные офицеры нашего лагеря.

Предложение Дьенеи было принято. Против голосовал только лейтенант Кальман Надь.

Начавшись в восемь часов утра, собрание затянулось до пяти пополудни. В семь вечера меморандум подписали все двести пятьдесят три офицера. В конце концов поставил свое имя и воздержавшийся при первом голосовании лейтенант. Лишь один подполковник отказался присоединиться к остальным.

— Понимаешь ли ты, что ты делаешь, господин майор? — прошептал не согласный с посланием подполковник, обращаясь к Сентимреи.

— Прекрасно понимаю, — ответил майор.

— Не забудь, что ты офицер, притом кадровый…

— Я это помню всегда.

И подполковник умолк.

Сентмреи с усмешкой глянул на него краем глаза. Ухмылку эту каждый мог понимать, как хотел — кто считал ее за поощрение, кто расценивал как знак пренебрежения и даже более того — презрения.

В восемь часов вечера Дьенеи обратился к прибывшему в Стрый к концу офицерского собрания старшему лейтенанту Олднеру с просьбой передать советскому командованию ходатайство венгерских офицеров отправить через линию фронта к командующему гонведной армией делегацию с меморандумом, подписанным двумястами пятьюдесятью тремя пленными офицерами.

Олднер заверил, что передаст эту просьбу командованию.

Уже несколько дней фронт на этом участке не двигался с места. Венгерская дивизия была вооружена много хуже, артиллерии и боеприпасов имела меньше, чем противостоявшая ей дивизия 4-го Украинского фронта. Зато венгры закрепились на горном склоне, в хорошо оборудованных траншеях, а советские позиции проходили по низине. На третьи сутки позиционного боя начинало казаться, что обе стороны выдохлись. Только изредка разрывался кое-где одинокий снаряд. Замолкли и грозные советские минометы.

На склонах Карпат смеркается рано. Не успеет солнце скрыться за горами, как золотисто-зеленый косогор сразу блекнет, становится синевато-бурым. Огромные отбрасываемые горными вершинами тени черными пятнами ложатся на долину. Пока греет солнце, на горном склоне тепло, но едва оно покидает небосклон, от вершин начинает тянуть холодом.

То тут, то там взвивались в воздух ракеты, прорезая в черно-бурой мгле узкую лучистую полосу.

С заходом солнца советские орудия окончательно прекратили стрельбу. Противник что-то заподозрил в этом молчании и усилил аванпосты.

Но советские части не собирались атаковать. Ровно в двадцать один час пятьдесят минут громкоговоритель, голос которого разносился на много километров, заговорил с гонведами по-венгерски. Офицерам гонведной дивизии было хорошо знакомо это говорящее оружие Красной Армии, стрелявшее не снарядами, а идеями.

Советская «идейная пушка» обычно начинала свое действие с венгерских песен — песни куруцев или песни о Кошуте. Но сегодня она исполнила венгерский национальный гимн:

Бог, мадьяру счастья дай…

Гонведные части не стреляли. Только одна какая-то батарея нащупывала с дальних закрытых позиций советский громкоговоритель.