Комендантский час - Олекса Гуреев

— Что такое буксы? И как они могут гореть? Железо ведь.

Рабочий посмотрел на него то ли с удивлением, то ли осуждающе и ответил:

— Не спеши поперед батька в пекло, буксы тебе сейчас не нужны.

Несколько раздраженный тон, каким это было сказано, подействовал на Павловского как холодный душ. Поторопился отвести подозрение.

— Я просто так поинтересовался.

— Интересуйся, милок, лопатой и метлой. Этого с тебя пока что хватит.

«Выслуживается перед оккупантами, опасается какой-нибудь каверзы с моей стороны». Строгую нотацию прочитала бы ему Валя. Не посмотрела бы на молодость и на то, что он не научился скрывать своих чувств. «Как раз и плохо, что не научился», — сказала бы она. «Не успел», — ответил бы в свое оправдание. «Четыре месяца подполья — это четыре курса университета, можно успеть», — заметила бы Валя. Трудно что-либо противопоставить ее аргументам.

С неба повалил снег. Сама природа словно подрядилась продемонстрировать людям неисчерпаемость своих закромов, и если кто-нибудь и осмелится противиться ей, то это будет сизифов труд. Снег падал ровно, густо, занавешивал все окружающее белой пеленой. Одна-две недели такого снегопада, и пришлось бы откапывать уже не железнодорожные стрелки, а весь город с его многоэтажными домами, застывшие поезда на дне сыпучего моря, все живое и неживое, что населяет землю. Собственно, тогда не было бы кому и откапывать. Такова она — могучая, величественная, щедрая, жестокая и милостивая, никому не подвластная праматерь-природа.

— Подсыпало тебе на завтра хлопот, — посочувствовал Павловскому напарник, собираясь заканчивать работу. — На меня больше не рассчитывай, придется управляться одному. Что тебе сказать на прощанье? Прямыми твоими руководителями будут начальник службы пути и бригадир. С обоими ты уже познакомился. Доверяй начальнику службы пути, это человек свой, а бригадир — пес. С буксами поосторожнее...

Прощаясь, пожелал Павловскому счастья. Простое, обычное лицо в ранних морщинах, добрые глаза, мягкая отцовская улыбка. Как неожиданно может раскрыться человек! Павловский подосадовал, что не распознал раньше своего напарника, хотя они столько времени пробыли вдвоем. С сожалением проводил взглядом отдалявшуюся мешковатую фигуру.

Работая на станции, Костя чаще будет наведываться к проживающей неподалеку Жене Пелюх. До сих пор он трижды приносил ей сводки Совинформбюро, потом Женя сказала, что у них на работе организовалась своя подпольная группа, что они сами обеспечивают себя информацией и необходимость в его помощи отпала. Женя Пелюх была для Павловского той последней ниточкой, которая могла связать его с Лилей, и он боялся, чтобы она не оборвалась. Однако Лиля почему-то не приходила к своей школьной подруге, два месяца поисков тоже не принесли результатов, горько было сознавать, что девушка до сих пор считает его полицаем, но что поделаешь? Вспоминал слова Прилуцкой: «Вернутся наши, и все всплывет на поверхность». Сущая правда! Отбрасывал лишь другое Валино заключение: «Не будет Галя — будет другая». Нет, Лилю Томашевич не заменит никто.

Однажды она даже приснилась ему. Будто бы встретились они на привокзальной площади, Лиля была одета во все черное. «Я давно хотела поговорить с тобой, Костя». — Я тоже, Лиля, хорошо, что мы встретились. Теперь мы всегда будем вместе». Она покачала головой: «Нет, это будет зависеть от того, выполнишь ли ты одно условие». — «Какое?» — «Стань человеком — немедленно уйди из полиции». — «Лиля! — Он хотел было взять ее за руки, но она предусмотрительно отступила назад. — Лиля, ты ошиблась, я действовал тогда как подпольщик». Лилино лицо просветлело. «Правда, Костя?» — «Правда!» В это время кто-то позвал его: «Павловский!» Оглянувшись, увидел рассвирепевшего бригадира. «Бери лопату и отбрасывай снег», — приказал тот. Отказался: «На вторую смену я не останусь!» — и хотел продолжить разговор с Лилей, но девушки возле него уже не было. Только заснеженная площадь, вдалеке кое-где маячат неясные тени; крикнул в пространство: «Ли‑ля!» — и... проснулся. Лежал в своей комнате, в постели, но ему еще долго казалось, что это все было наяву.

В другой раз случилось удивительное. Он шел с работы по улице Коминтерна и неожиданно почувствовал, что кто-то провожает его взглядом. В груди гулко застучало сердце. Может быть, это она? Резко оглянулся, но натолкнулся на незнакомые лица. Обвел взглядом балконы и окна — тоже не увидел ее. Пошел дальше. Тут же услышал за спиной шепот: «Костя, я смотрю на тебя, вспоминаю школу, Пионерский парк, такое все родное мне, и в твоей фигуре что-то родное...» Больше не оглядывался, перестал думать о ней, чтобы не поддаваться новому обману в ощущениях. А Лиля Томашевич действительно смотрела на него из окна магазина, что на углу улиц Коминтерна и Саксаганского, но Павловский никогда об этом не узнает. Никогда.

День 11 февраля 1942 года он будет помнить всю жизнь. Было обеденное время, когда на перрон Киевского вокзала хлынуло море людей, преимущественно молодежь. Догадался: будут отправлять в Германию. Он еще не видел таких проводов, лишь слышал, что это очень страшно, и решил посмотреть, как все произойдет. Не за горами тот день, когда фашизм будут судить за его злодеяния, судить, в частности, и за принудительный вывоз людей на каторжные работы, значит, надо запомнить все, чтобы выступить свидетелем на этих процессах.

Павловский занял место неподалеку от головы поезда, как раз перед теплушкой, на дверях которой, сдвинутых в сторону, висел транспарант: «Украина посылает своих лучших сыновей и дочерей в прекрасную Германию в благодарность за освобождение». Перрон был уже заполнен людьми, а новые группы прибывали и прибывали под конвоем немецких надсмотрщиков и полицаев, по-холуйски прислуживавших своим хозяевам. Один приспешник грубо толкнул Павловского в спину, заорал: «Убежать хочешь? » Пришлось показать ему аусвайс. И все равно не угомонился: «Тогда уходи отсюда, нечего здесь ворон ловить».

Пожилая женщина склонила голову на грудь сына, крепко обняла за шею. Кажется, убери эту опору, и она упадет. Парень был не по годам рослый, возмужалый, блуждал взглядом по толпе, словно искал, кто бы вызвался оторвать от него мать и успокоить ее. Женщина плакала, приговаривая:

— Ой, кто же тебя досмотрит и накормит, кто спросит, что у тебя болит. Чужая сторона как мачеха: не обогреет, не приголубит. Когда же теперь я увижу тебя, сынок? Бедная твоя головушка... Пропадешь.

Чуть поодаль от Павловского отец наставлял сына:

— Куда