Комендантский час - Олекса Гуреев

— Раз всего ударили. Но само пребывание в том подземелье — сплошные адские муки. Спертый воздух, крысы, трупы людей. Еду подают через окошечко в дверях камеры. На завтрак и ужин — черный кофе без сахара, на обед — какая-то похлебка в пол-литровой консервной банке и кусочек темного хлеба. Все несоленое, чтобы истощенные люди не пухли, а только худели. Страшно там. Особенно когда ведут на расстрел кого-нибудь. Кричат в коридоре: «Прощайте, товарищи!..» Один голос мне показался даже знакомым, голос женщины. Расстреливают почему-то ночью.

Лиза вздрогнула и поежилась, как от холода. Он обнял ее, чтобы согреть и успокоить, и вдруг почувствовал в ней неясное сопротивление. Провел ладонью по ее плечу, тихо сказал:

— Постели нам. В комоде есть чистые простыни?

— Есть.

— Постели. Я хочу по-человечески отдохнуть после всего. И ты отдохнешь.

— Погоди, Иван. Нам надо поговорить.

Смрад. Тяжелый тюремный смрад от его одежды. На улице он рассеивался, а здесь, в комнате, невозможно им дышать. Очевидно, это и отталкивало Лизу. Иван сбросил с себя пиджак, сорочку, выбросил их за дверь, как хлам, пошел к умывальнику. Вернулся посвежевший, взбодренный, сел на свое место. От его розового тела, натертого эрзацмылом немецкого производства, повеяло каким-то парфюмерным запахом.

— Теперь пойдем, Лиза.

«А тот называл меня Лизетт, — подумала она. — Лизетт... Как красиво звучит по-французски!»

— Не торопись, Ганс, еще успеем.

Иван посмотрел на нее удивленно. Сперва в глазах мелькнуло что-то веселое, потом взгляд посуровел, веки вздрогнули и сузились. Проговорил глухо:

— Почему ты назвала меня Гансом?

— Тебя? — испуганно удивилась Лиза.

— Ну да, меня.

— Странно... — Она сделала движение, будто хотела вскочить.

Так же глухо Иван добавил:

— Следствие по моему делу тоже вел Ганс, Ганс Мюллер. Скажи, он не приглашал тебя к себе?

Лиза растерялась.

— Когда?

— Да вообще, неважно когда.

— А-а... Этот Мюллер?

— Да.

Щеки ее покраснели.

— Понимаешь, Ваня, мы случайно встретились возле здания гестапо. Я сказала, что ты мой жених, просила отпустить тебя. Ведь отпускали же они пленных из концлагерей, когда какая-либо женщина находила там своего мужа. Он предложил мне позавтракать вместе с ним, чтобы спокойно продолжить разговор...

— И ты согласилась?

Широко раскрытые глаза, наполненные страданием и мольбой, уставились на Ивана.

— А что мне оставалось делать? Отказаться? Плюнуть ему в лицо? Или оставить попытки спасти тебя?

— Значит, ты была у него? — упрямо допытывался Иван.

Окончательно загнанная в тупик, морально сломленная, ответила решительно:

— Была...

Пощечина раздалась гулко, как выстрел.

— Иван! — вскрикнула в отчаянии Лиза, откинувшись на спинку стула. — За что?! Надо радоваться, что ты жив!

— Молчи!.. — обозвал ее грязным словом.

С минуту они сидели неподвижно и тихо, как мертвые. Только сейчас Иван осознал по-настоящему, как он любил Лизу. Первое знакомство в театре, во время просмотра художественной самодеятельности, первый поцелуй... До сих пор она вся, вся принадлежала ему, а теперь? Это ужасно. Это самое гадкое — измена, заслуживающая только мести. Ну, что? Убить ее? Растоптать, как ползучую тварь? А потом? Что он будет делать сам? Кто пойдет в гестапо, когда его вновь арестуют? Они? Нет, они не пойдут. Они даже будут избегать его, узнав, что он был там. «Иван! — откуда-то издалека звучал в ушах ее голос, обернувшийся эхом. — Надо радоваться, что ты жив». И верно, он — жив. Жив! Лиза права: вот что главное. Грозила страшная опасность — пытки, расстрел — и миновала. Миновала? Да. А надолго ли? И знает ли он, что произойдет завтра? Не придется ли ей снова спасать его? Изменница... Возможно, что этой «изменнице» надо быть благодарным за его спасение. А он...

Разум все же взял верх над чувствами. Иван сказал:

— Лиза, извини меня. Я глуп. В конце концов, это же твоя добрая воля — сидеть сейчас со мною или уйти прочь, уйти даже к кому-то другому. И я не имею никакого права задерживать тебя. Прости. Я только должен знать, оставил ли он тебя в покое?

Она будто проснулась, посмотрела на Ивана долгим, страдающим взглядом, сокрушенно покачала головой:

— Нет...

— Как так?

— Велел, чтобы я каждый вторник бывала у него.

— И ты...

— Вынуждена бывать.

Он хотел запротестовать: «Я этого не позволю!» Но сдержался. Сказал другое:

— Мы оба попали в сети. Надо спасаться. Только восстание сметет их. Только восстание.

Он ошибочно думал, что нашел свою спасительную тропинку, возможно единственную среди многих тысяч тропинок.

28

Работа железнодорожника пришлась Павловскому по душе, это заметил и рабочий, передававший парню эстафету. Они вместе обошли главные стрелки, побывали на складе масел и различных приспособлений для путеобходчика и лишь после этого принялись расчищать стрелки от снега. Щеголяя, Павловский показал своему наставнику, что может работать проворнее и продуктивнее его. Две трети того, что предстояло сделать им двоим, взял на себя. Часа через полтора он не выдержал:

— Передохнем? — Его спина под стеганкой взмокла, на ладонях появились свеженатертые мозоли. — Стараемся, а на кой ляд?

Рабочий с доброжелательной иронией ответил:

— Сам же перестарался, никто тебя в шею не гнал. Молодо-зелено...

От станции отходил поезд. Паровоз, высвистывая парами, медленно потащил за собою состав и освободил путь, на котором они работали. Поначалу был виден только один локомотив, извергавший в небо густые черные клубы дыма, а потом показалась длинная вереница платформ с орудиями, в середину которой, словно для специального оформления серой ленты, были вмонтированы три зеленых пассажирских вагона. Эшелон еще не набрал скорость, поэтому двигался почти бесшумно; опершись на ручку лопаты, Павловский следил за орудиями, и ему казалось, что они не стоят на платформах, а, как птицы, проплывают в воздухе, выставив вперед свои грозные металлические клювы. «Рус, покажи дорогу на Урал!» — крикнул немец из открытых дверей пассажирского вагона, другой, стоявший за его плечом, расхохотался. «Погодите,