Любовь - Валентин Маслюков

Опечаленная и задумчивая, в противоречивых чувствах Золотинка брела по соборной площади, когда плеча ее коснулась рука.

— Простите, сударь! — приподнял шляпу одетый в желто-зеленые цвета великокняжеского дома посланец. — Простите еще раз, я долго иду за вами и никак не могу привлечь внимание.

Странно было, что усатый великан не ухмыляется, обращаясь с учтивым «сударь» к розовощекому малышу, и вдвойне смешон, наверное, был тот строгий, пристальный взгляд, каким ответил великану малыш, но ни тот, ни другой, по видимости, не видели в своих взаимных отношениях ничего забавного.

— Вы пигалик Жихан?

— Ну да… Не совсем… Златан, — неприветливо протянула Золотинка, рассматривая посланца снизу вверх.

— Некоторое важное лицо при дворе покорнейше просит вас пожаловать во дворец для недолгого личного свидания.

— Кто же это важное лицо? — спросила Золотинка, сразу же вспомнив пронзительный взгляд Зимки. Лжезолотинка, несомненно же, узнала в толпе у ворот слишком известного ей пигалика.

— Это важное лицо, — повторил желто-зеленый попугай, пренебрегая вниманием зевак, — просило оказать ему честь и проследовать во дворец.

Смешливая Золотинка (слезы еще не высохли у нее на глазах) откровенно хмыкнула и «проследовала», не задавая больше вопросов. Да и какие нужны были вопросы?! Разве не ходила Золотинка кругами, подкрадываясь все ближе и ближе к тому, что и сама не желала понимать… пока ее не схватили за хвост! И смешно, и глупо. Но иного не могло быть: разумного судьба ведет, неразумного тащит!

Минуя стражу, они поднялись на второй ярус дворца и посланец провел Золотинку в комнату с большими окнами на соборную площадь. Естественным средоточием покоя являлся обширный, как княжеская кровать, стол, основанный на каких-то башенках, столбах и колоннах; величественное сооружение однако пустовало, хотя разбросанные и сложенные стопками бумаги, перья и чернильные пятна по красному сукну свидетельствовали, что такое положение дел являлось тут скорее исключением, чем правилом.

В самом деле, хозяин покоя недалеко ушел. Сделав несколько шагов в сторону, Золотинка увидела спину — согнувшись в три погибели под прикрытием стола, человек возился с каким-то предметом на полу… или, может, шнурки завязывал. Сознавая присутствие постороннего, он покончил со своим делом, хотя и без спешки, и поднялся, раздвинув губы в неком подобии улыбки.

Ананья. Это был, разумеется, Ананья. Кто еще мог явить такую непринужденность в час ответственной встречи!

Впрочем, окинув конюшего внутренним оком, Золотинка тотчас поняла, что о непринужденности говорить не приходится. Ананья испытывал сильнейшее внутреннее напряжение, какой-то разлад, противоречие чувств, которые и побудили его спрятаться — обратили в неподходящий миг к шнуркам.

Надо сказать, явившийся из-за укрытия Ананья много уступал в представительности своему столу. Полукафтан с широкими, подложенными ватой плечами не скрывал тщедушного сложения, на которое указывали и тонкие кривые ноги, обтянутые черными чулками по самый пах, и туго перехваченный стан — оставалось только удивляться, как это Ананья не преломится в узком месте.

— Судьба сводит нас всякий раз, когда ей угодно нарушить однообразное течение жизни, — начал он с неловкой потугой на задушевность, будто заученную речь читал. — Как сейчас в памяти наше первое свидания в Колобжеге… позвольте, когда ж это было?..

Он замолчал, не смыкая губ в ожидании подсказки, но Золотинка промолчала.

— Боже мой! Четыре года назад! Это было в семьсот шестьдесят восьмом году! Как время летит!.. Да, было, было… Неловкое, неприятное столкновение — тогда я представить себе не мог, что четыре года спустя обстоятельства и трезвый взгляд на вещи заставят меня отдать дань глубокого восхищения вам, великая государыня Золотинка! — он поклонился, коснувшись груди.

А Золотинка, сунув руки за пояс, наблюдала Ананью с любопытством и, надо сказать, едва удерживалась от побуждения засвистеть, чтобы проверить смутится ли тогда оратор. Насколько хорошо он собой владеет.

— Государыня! — продолжал Ананья, находя источники вдохновения в самом своем красноречии. — Зная ваше великодушие, я не буду много говорить о давних делах. Признаюсь только, что жестокий стыд и отвращение не миновали меня все эти годы, когда я вспоминал нашу первую, несчастную встречу. Поверьте, государыня, я подневольный человек, и вина моя подневольная… Верно, я родился с рабской душой и с этим проклятием на душе умру. Но и самый последний раб, холуй, лизоблюд, государыня, не лишен своей чести. Моя честь, государыня, мое достоинство, мое удовлетворение в том, чтобы служить могущественному и достойному господину. Только в этом мое оправдание, только в этом… — Трудно представить, но в вечно прищуренных — от хитрости или боязни света — глазах Ананьи блистала слеза и голос его прервался. Кажется, он и в самом деле взвинтил себя до небывалой искренности. — Достоинство господина — мое достоинство. Подлость его — увы! моя подлость, — продолжал он, обретя твердость голоса. — Я думаю, государыня, вы поверите мне, если вы еще раз — и хорошо бы последний! — припомните обстоятельства нашей встречи в Колобжеге… Государыня, давно и с восхищением я следил за восхождением вашей звезды, не теряя веры и тогда, когда прекрасная звезда скрывалась за тучами. Этой верой, кстати сказать, заразил меня покойный Рукосил, который оказался даже и слишком прав, предрекая вам большое будущее. Слишком, слишком прав. Это дорого ему стоило… Государыня! — нахмурился он затем, как бы спохватившись, что позволил себе много лишнего. — Я жду распоряжений.

— Две ошибки, Ананья, — возразила Золотинка, мимолетно хмыкнув. — Во-первых, прошу не называть меня государыней, я уж, знаете ли, как-то привык к своему полу и росту. Посудите сами, что бы вы чувствовали, если бы я ни с того ни с сего начал называть вас красавицей? И второе: судьба Рукосила в точности не известна. Может статься, вы напрасно его хороните.

При первой поправке Ананья поспешно склонил голову, признавая, что любое желание Золотинки закон, и подобострастно хихикнул на «красавице», но второе пояснение застигло его врасплох. Он замер, словно дыхание перехватило… и потом, осторожно вздохнув, облизнул толстые, слегка вывороченные губы.

— Государыня!.. о, простите! не знаю, как обращаться… буду откровенен. Последнее сообщение для меня новость. Но вы, может быть, поймете, если я скажу, что в таком случае к искреннему чувству присоединяется еще и расчет. Если так… трезвый расчет заставляет меня отдаться под вашу высокую руку. Я… простите, как мне вас называть?… Я, государыня, умею быть верным и преданным. В чем бы меня ни упрекали, никто не упрекнет меня в предательстве. Я не предавал Рукосила, пока он был жив, я оставался верен при всех обстоятельствах. Я разделил с Рукосилом превратности и несчастья судьбы, тяжесть скитания и поражения… Не я привел его к гибели, но вы. — Ананья поклонился. — И теперь… теперь я считаю себя свободным от всяких обязательств перед бывшим великим человеком.