Комментарий. Не только литературные нравы - Геннадий Красухин

Ну да, известно, что любимым ребёнком в семье был у отца не сын Александр, а дочь Ольга. Но это ведь не довод, чтобы стать, так сказать, «Павликом Морозовым наоборот»! К тому же Павлику Морозову выпало жить в заражённом сталинской паранойей обществе: везде чудились вредители, враги, все друг друга подозревали. А Сергей Львович жил в другом, намного более нормальном, то есть нравственно здоровом времени. Детям подозрительность, подобную сталинской, привить легче: объяви предательство героикой и – дело в шляпе! Статский советник С. Л. Пушкин хорошо понимал, что брался за дело, никак не благородное. И всё же брался…

Некоторые историки утверждают, правда, что для Александра Сергеевича Пушкина это было лучшим вариантом: не взялся бы за «полное смотрение» за ним отец, заставили бы кого-либо другого, незнакомого. Но сам же Пушкин с этим не согласен. Его ошеломило отцовское поведение, которое он без обиняков назвал «шпионажем».

Александр Кушнер рассказывал мне, как разорвал отношения с человеком, с которым дружил, – с критиком Владимиром Соловьёвым, который по секрету поделился с ним, что является сотрудником органов.

– Но это же мерзость! – сказал Саша Соловьёву, и, когда он это мне пересказывал, его лицо передёрнула гримаса отвращения.

Соловьёв доказывал Кушнеру, что никому плохого не сделал, что, взяв на себя обязательства информировать власти, он их водит за нос.

– Мерзость! – Саша остался при своём, превратив поклонника и друга в ненавистника. Оказавшись на Западе, Соловьёв отдал волю ненависти, ругая стихи Кушнера и его автора. Любопытно, что он сцепился с другим русским эмигрантом (не помню фамилии), тоже к тому времени разоблачённым сексотом, раскрывшим кухню этой своей работы. Соловьёв обвинял его в неправдоподобии деталей, в измышлениях, не соответствующих реальности. На что получил от оппонента печатные обвинения в лживости и в мании величия, выразившейся в том, как он, Соловьёв, оценивает собственную роль в игре с советскими органами.

Конечно, Кушнер прав: в любом случае такая игра с ними мерзостна. Что ты получаешь от них, понятно: кого-то соблазняют удачной карьерой, кого-то – заграничными командировками, Соловьёва, в частности, – туристическими поездками в «настоящую» заграницу. В страны так называемой «народной демократии» советскому человеку можно было ездить каждый год, но в другие – не чаще, чем раз в три года. Соловьёв ездил чаще.

Понятно, и что ты отдаёшь им. Свою душу, которую они не могут не изгадить в силу специфики своего существования. А оно у них лишено всякой духовности. Оглянитесь окрест себя: не душно ли вам жить в стране, вымечтанной чекистом Андроповым, – в стране, где вся власть в руках у тех, кого сейчас называют силовиками? А отчего так душно? Не оттого ли, что нынче

Всяк суетится, лжёт за двух.И всюду меркантильный дух?

Ну, пусть «всяк» – это гипербола. Но те, кто не суетятся и не лгут, незаметны: погоды в стране они не делают. А суетливые и лживые на виду!

Так было всегда? Не всегда. И в пушкинских этих строчках – описание не всей России, а только нижегородской макарьевской ярмарки, один вид которой наводит тоску на Онегина.

Помните, как объяснил Валентин Катаев название своей книги «Алмазный мой венец»? Он позаимствовал строчку из чернового варианта «Бориса Годунова», где Марина Мнишек, отвечая своей служанке, говорит, что на свидание с самозванцем наденет «алмазный мой венец». Катаев ещё повздыхал, жалея, что Пушкин выбросил эту замечательную, по его мнению, сцену с прекрасными стихами.

Стихи действительно прекрасные, но вздыхать о тех, что Пушкин выбросил, не в моих правилах. Раз выбросил, значит они оказались не нужны его произведению.

Поэтому и не залезаю я в черновики Пушкина, предпочитаю обходиться оставленным им текстом, в него углубиться, его понять.

А сейчас взяло меня любопытство и решил я вслед за Катаевым посмотреть черновик того места пушкинского романа, где Онегин оказывается на макарьевской ярмарке. Взял том – и мне открылось: «Скупая Ярманка хлопочет».

Как и Катаев, назвавший черновой пушкинской строчкой свою книгу, я бы тоже черновой пушкинской строчкой выразил то, что сейчас происходит в стране и со страной:

Скупая Ярманка хлопочет.

А что? По-моему, именно это и происходит! Скупой оказалась Ярмарка (перейдём на современную огласовку), если иметь в виду рынок, рыночные преобразования, рыночные реформы. В своё время уходившие на дно в разваливавшейся стране правительство, партия, комсомол, профсоюзы, всякие там женские, ветеранские, спортивные или детские организации, комитеты типа защиты мира разработали множество хитрых схем, позволивших номенклатуре не только удержаться на плаву, но выйти на берег хозяевами той собственности, которая вчера ещё принадлежала государству, а сегодня была продана им на самых льготных, самых щадящих условиях. Мало что понимающие в изменившихся условиях люди привычно доверили распоряжаться своей приватизированной собственностью разного рода руководителям. И они, большей частью, хорошо этим распорядились – для своего кармана. Я рассказывал в «Стёжках-дорожках», что ушёл из «Литературной газеты» при Удальцове, против избрания которого главным редактором я активно выступал. Писал и о том, что немало незнакомых людей стало обивать порог его кабинета, что многие из них вытесняли нас из комнат по приказу зама Удальцова по хозяйственной части Бонч-Бруевича, – кабинеты сдавались в аренду. Деньгами, полученными за аренду, Удальцов и Бонч-Бруевич с коллективом не делились. Зато платили так называемые «рекламные» премии из средств за опубликованную в газете рекламу. Причём размер этих премий полностью зависел от Удальцова и Бонча. Сотрудники рады были и этой небольшой прибавке: оклады из-за галопирующей инфляции обесценивались. О том, что Удальцов газету продал, я узнал, уже не работая в ней. Поэтому передаю слово своему доброму приятелю Александру Борину, моему многолетнему коллеге по «Литературке», выпустившему недавно книгу, которую рекомендую любителям мемуаристики, – «Проскочившее поколение». Из неё и цитирую:

«Удальцов для вывода «Литгазеты» из финансового кризиса оказался совершенно не пригоден.

Начались судорожные попытки спасти газету. Часто мелкие, лихорадочные. Прибегли, например, к помощи известных художников, подаривших редакции некоторые свои картины. Коллекцию потом купил для городского музея нижегородский губернатор Борис Немцов. Но деньги, вырученные за картины, очень быстро кончились, что дальше? Хватались за что угодно, брали любые подачки, затевали различные аукционы – газета пригласила читателей выставлять на них ценные книги, фарфор, редкие документы. Но всё это приносило лишь жалкие гроши».