Скучный декабрь - Макс Акиньшин

строго по расписанию. И куда, куда было остановиться этому замершему в медленном водовороте времени? Как жернов мололо оно, неторопливо и неумолимо, все и вся, судьбы, планы, жизни и души. А выходила после него такая невообразимая масса, в которой спокойно терялись и правда, которую безуспешно искал отставной флейтист, и здравый смысл, утерянный остальными. И не важно было, борешься ты или спокойно плывешь, как полено несомое рекой. Будущего не было и не могло быть.

Из воздуха перед паном Антонием ожидаемо сгустился злорадный пан Вуху, навестивший градоначальника с вечерним визитом. Сегодня десятник явился эффектно — с негромким хлопком. Отряхивая налипшую на рукав тьму, он важно прошелся по столу, а потом зачем-то потрогал носком сапога баночку с бодягой.

«Лечишься, мазурик?» — весело спросил он у Городского головы.

«Тебе-то какое дело?»

«Да никакого,» — согласился толстый десятник, — «Мое дело десятое».

«Радуешься, небось, пан Вуху? Как же, как же! Ай-ай, потомственному дворянину, окончившему с отличием, тридцать лет верой и правдой… Которому Святого Станислава пожаловали! Награждая, поощряет! Вот этому человеку хамы глаз подбили…», — съязвил товарищ Кулонский и зашипел, прикладывая тряпицу к налившемуся синяку.

«А ты б им револьвером, револьвером, товарищ Кулонский!» — мелкий пакостник счастливо захихикал и авторитетно заключил, — «Револьвер — по сегодняшним временам твой Станислав, жена и друг. Без него ты товарищ, а с ним — человек».

Пан Антоний издал короткое слово, от которого в салонах дамы падали в обморок. Десятник хохотнул и уселся на солонку.

«Ты вот только про отличия свои не заливай, Антоний. Орден тебе тесть выбил, когда был при должности еще. Если б не он, сняли бы тебя за пожженный склад. Уж про памятник говорить не буду».

«А что памятник? Был бы памятник, кабы не революция» — твердо опроверг его товарищ Комбед.

Пан Вуху коротко хихикнул и залетал вокруг градоначальника, напоминая откормленную муху. Для пущего эффекта он даже издавал басовитое жужжание. Его собеседник замахал свободной рукой, отгоняя настойчивого противника. Так и не построенный памятник «Страждущим инокам» был для товарища Кулонского делом прошлым, но напоминания о нем все равно казались неприятными. Памятник, что памятник? Нет его и хорошо, зато в гардеробе Ядички блистало соболиное манто, а в столовой светились лаком штучные полы. Такие же бесполезные, как и причина появления всего этого.

«Вредный ты для общества человек, Антоний!» — заключил десятник, прекративший свои упражнения и вновь усевшийся на стол.

«Да ты кто такой, пан Вуху?!» — обозленный городской голова ткнул в бесплотного соперника пальцем.

«Откуда я знаю?» — пожал плечами тот, — «может, совесть твоя?»

Предположение упало в пустоту. Совесть была давно забыта в скучном декабре за ненадобностью. Потому что совестливые умирали первыми. Съесть и выпить ее оказалось невозможным. От холода она не защищала, от болезней не лечила. И поэтому вдруг стала чепуховым и ненужным пустяком. Очень вредным для озлобленных, голодающих людей.

«И что мне с тобой делать?»- поинтересовался градоначальник. На это призрак пожал округлыми плечами.

«Что делать, что делать. Ну, что ты как маленький, товарищ Кулонский? Врать, надувать щеки, делать вид, что ничего не происходит! Ничего же не поменялось».

— С кем ты там, Тоничек? — ласковый голос пани Ядвиги прервал разговоры.

— С революцией, Ядичка. — горько ответил ее достойный супруг, наблюдая одним глазом, как пан Вуху сделал ручкой и провалился в свою личную преисподнюю.

«Совесть?» — думал пан Кулонский и грустил. Почему у всех была замечательная, кристально чистая человеческая совесть, а ему достался нелепый пан Вуху? Почему так не везло градоначальнику? Вопросы кружились в его голове.

— Хочешь, я тебе почитаю, Тоничек? — сиятельная супруга вплыла в столовую с тарелкой дымящихся полуфунтовых щей. Звавшихся так потому, что мясо, плавающее сейчас в бульоне, было обменено на полфунта гвоздей, четыре ящика которых исполкомовский председатель где-то раздобыл. Они особенно ценились в Веселой горе после того, как сгорела кузница. И все-таки странные были меры в эти времена. Гвозди стоили более мяса, крупа — жизни человека. Все было как-то не так, несправедливо и по-дурацки.

Пан Кулонский вцепился в щи из гвоздей и зашелестел:

— Может, в другой раз, Ядичка?

Но его супруга уже возилась в заветном шкафу, перебирая толстые растрепанные тетради в кожаных обложках. Ее движения напомнили тоскующему градоначальнику движения палача, возившегося с инструментами перед пыткой. Ветхие стихи потрескивали под пальцами пани Ядвиги.

— Ты кушай, кушай, Тоничек. Не то остынет, — ласково произнесла выпускница Киевского института благородных девиц и разгладила замявшуюся желтую страницу. Товарищ Комбед беспомощно черпнул ложкой, вечер становился еще более тоскливым.

— Слушай, Тоничек, какая прелесть! — неумолимо произнесла поэтесса и с выражением прочла:

По озеру веселый Калидор

Скользит в челне. Пирует юный взор,

Впивая прелесть мирного заката;

Заря, как будто негою объята,

Счастливый мир покинуть не спешит

И запоздалый свет вокруг струит.

Он смотрит ввысь, в лазурный свод прохладный,

Душой взволнованной вбирая жадно

Весь ясный окоем… пока, устав,

Не погрузится взглядом в зелень трав

— Тут описка у тебя, Ядичка. Не калидор, а коридор, — поправил образованный комиссар исполкома, — Ты тут сразу исправь. И с чего он веселый? Веселыми коридоры не бывают.

— Это Китс, Тоничек, — с отчаянием пояснила его супруга, как будто фамилия сочинителя оправдывала все.

— С Липовца? Биржевой поверенный? — невинно уточнил пан Кулонский, — Известный прощелыга. Но лооовкий! Так его и не взяли. Одного капиталу присвоил на сотню тысяч на векселях. Он еще сиротский приют открыл. Оказывается, что еще и стишки кропает? Жулик он, вот кто.

Супруга всплеснула руками и затихла, а довольный пан Антоний вернулся к своим щам. Ему казалось, что именно в такие мгновения они особенно близки с его Ядичкой. А то, что боготворимые ей кропатели на поверку оказывались жуликами и прохиндеями, было особенно приятно. Он посмотрел на супругу, но та дулась на него, уткнувшись в свои пыльные сокровища. За окном спал Город. И его обитателям снились сны.

Бабке Вахоровой снился новый отрез на обмотки, украденный с воза. Старуха летела по улицам Города, прижимая к