Тайный воин - Мария Семенова

Ветер открыл дверь. Женский голос, негромко звучавший внутри, тотчас умолк. Сквозь белую оконницу проникал снаружи угрюмый гаснущий свет. Опочивальная хоромина была убрана красиво и очень богато, даже стены обтянуты дорогими андархскими тканями, лиственно-зелёными с серебром. У широкого резного ложа горели светильники. В меховой мякоти лежала седая измождённая женщина, чем-то похожая на Шерёшку. Только бобылка всё время двигалась, кропотала, постукивала сошкой, а эта покоилась, не открывая глаз. Рядом сидела такая же немолодая комнатная служанка. Она держала на коленях раскрытую книгу. Палец прижимал строку, словно та норовила от неё уползти. Ещё в комнате имелась перегородка, каких Сквара прежде не видел. Этакая стоячая занавесь, вместо верёвки державшаяся на пялах из тонких дощечек.

Он покосился на Ветра, чая подсказки. Учитель неотрывно смотрел на лежащую, взгляд светился страданием, любовью, безнадёжной надеждой.

– Мотушь… – одними губами выдохнул котляр. Подтолкнул недоумевающего ученика, сам отступил за перегородку. – Порадуй её!

Сквара перевёл дух, шагнул вперёд, опустился на колени у ложа. По андархскому обыку так поступали рабы. А ещё – простые миряне перед царицей.

– Государыня, – тихо сказал он, протягивая коробку. – Одари милостью, не побрезгуй.

Женщина шевельнулась, длинные белые пальцы тронули колено служанки.

– Что замолкла?

Слабый голос шелестел осенним дуновением в траве: вот-вот стихнет совсем. Однако тут её ноздрей всё-таки достиг запах, точившийся из коробки. Расслабленная открыла глаза, посмотрела на Сквару.

– Государыня, – повторил он. – Добрый сын прислал тебе лакомство, не побрезгуй отведать.

В ясных серых глазах затеплилась жизнь.

– Мой добрый сын, – еле слышно произнесла женщина. – Мой маленький Агрым, как давно я последний раз целовала его… Поведай, дитя, что с ним теперь? Ты ведь встречал его?

Агрым. «Полночный ветер». Ну конечно…

Сквара наклонил голову:

– Правда твоя, государыня. Как же мне не знать твоего великого сына! Он наставляет нас в служении Матери Матерей. Он…

Женщина слегка нахмурилась. Морщина, прорезавшая переносье, была едва ли не единственной на лице.

– Ты всё спутал, глупенький, – укорила она. – Моего малыша забрали в котёл. Агрым, верно, теперь как ты, только гораздо красивее… Скажи, дитя, что здесь за место? Как я попала сюда?.. Я спрашивала, но глупая рабыня не хочет ответить… – И протянула тонкую руку. – Помоги, сынок, утром я хотела встать, а ноги разбило… Мне бы только выйти отсюда… Маленький Агрым, должно быть, ищет меня… он так плакал… он клялся…

Её ладонь была холодной и сухой, пожатие – бесплотным. И ноги, конечно, изменили больной отнюдь не сегодня.

– Добрый сын уже нашёл тебя, госпожа, – тихо проговорил Сквара. – Ты дома, государыня, тебе никуда не надо идти. Отдыхай, теперь всё хорошо.

Расслабленная, не слушая, пристально вглядывалась в его лицо.

– Твой выговор, дитя… Я слышала такой в детстве…

Ветер тихо и медленно вышел из-за перегородки.

Он прошептал:

– Мотушь…

Тут Сквара понял, к какому усилию готовил себя давно повзрослевший Агрым, но сразу забыл. Бессильные пальцы на его руке превратились в орлиные когти.

– Опять он! Погибель зломерзкая!.. – Женщина пыталась закричать, пыталась отползти прочь, едва ли не спрятаться за ковёр на стене. – Сыночек, спаси! Не подпускай его! Не подпускай!..

Волосы разметались по шитым подушкам, глаза стали совершенно безумными. Ветер дёрнул Сквару за шиворот. Тот кое-как высвободил руку, сунул служанке коробку – и следом за учителем выскочил в переднюю комнату. Страшные крики у них за спиной сменились беспомощным плачем и постепенно затихли.

Тогда Сквара посмотрел на Ветра и увидел мокрые дорожки у него на щеках.

Опёнок стоял столбом, всей шкурой ощущая на себе Шерёшкину вышиванку. Против пореза она неотвратимо подмокала кровяной пасокой: придётся застирывать. Вот, значит, что за тайна вверялась лишь самым ближним, доверенным ученикам и неболтливым служанкам. Вот ради кого месила пряное тесто злющая хромая бобылка. Вот почему страдальческой грустью звучал в древодельне сказ о больной матери и верном сыне. Может, если внимательно слушать под некоторыми дверьми прямо здесь, в Чёрной Пятери, тоже удалось бы разобрать запретные переборы?

– Учитель…

Ветер отнял руку от лица, вздохнул.

– Я старый дурак, – сказал он. – Я всё не теряю надежды, всё жду, может, когда-нибудь она вспомнит меня… Что тебе, соколёнок?

– Учитель… – Рассудком Сквара боялся ляпнуть не то, но язык, по обыкновению, нёсся вперёд, живя своей жизнью. – А за что Хотёна в ошейник?

Взгляд Ветра осязаемо упёрся во влажное пятно на рубашке. Что-либо скрывать от источника была пустая затея. Ветер усмехнулся:

– А за то, что нож потерял.

– Так я нашёл, – обрадовался Сквара. – Вот, я принёс…

– Ты дурак ещё хуже меня, – сказал Ветер. – Только молодой, может, успеется поумнеть. Хотён чаял похвалы и награды… и ради такой малости не постыдился пырнуть брата во имя Владычицы, с которым спина к спине должен стоять. Будь межеумок, угодил бы к столбу, старший – я вовсе за измену бы вздёрнул. Лихарь отстоял от нижней тюрьмы, пусть благодарит… – Тут его взгляд стал очень пристальным, он помолчал, добавил медленно, совсем другим голосом: – Я спешил порадовать мотушь и ещё не похвалил тебя, ученик. Сколь помню, ты до сих пор ни разу не жаловался и ни о чём не просил…

Сквара опустился на одно колено, даже не запомнив движения:

– Учитель, воля твоя… Ребята сказывают, Ознобишу на мирское услали… Утром только… Позволь, сани догоню? Он братейко мне… Хоть попрощаюсь как есть…

Ветер встал с кресла. Поднял ученика. Неторопливо обошёл, смерил взглядом… Они были почти одного роста, и парень сулил вытянуться ещё. Ветер взял его за плечи. Ненадолго притянул к себе, обнимая. Легонько оттолкнул.

– Беги, мой сын. Беги скорее.

Берег, над которым господствовала Чёрная Пятерь, был очень высоким и очень крутым. Отступившая вода ещё добавила ему величия, сделав совсем неприступным. Дорога, карабкавшаяся к воротам от давным-давно сожжённых причалов, лезла наверх локтями, петляла влево и вправо. Скваре показалось долго спускаться по ней, он бросился напрямки, как не отваживался даже Пороша. Выскочил внизу на санную полозновицу – и унёсся, растворившись в лиловой густеющей мгле.

Стень и котляр смотрели ему вслед, стоя на сторожевой башне.

– Люторад слёзницу прислал, – задумчиво проговорил Ветер. – Пишет, в след отца хочет, к нам на служение… А благочестный всё не пускает.

Лихарь встрепенулся, вновь подумал об украшении храма, о настоящих службах. Кто лучше сына восславит святую память отца!.. Он с надеждой спросил:

– И что ты ответил?

Ветер усмехнулся углом рта:

– А как тут ответишь. Святому старцу видней!

Темнота быстро поглощала опустевший залив. Где-то там, с каждым шагом удаляясь от крепости, летел сквозь ночь дикомыт.

– Думаешь, вернётся? – спросил Лихарь. – Не удерёт?

Котляр ответил как о несомненном:

– Вернётся.

Лихарь помедлил, но всё же сказал:

– Воля твоя, учитель… Ты дал ему увидеть мгновение своей уязвимости…

Ветер сложил руки на груди.

– Вот поэтому, – сказал он, – я в нём и уверен.

Когда пускаешься в путь, первые полдня неизбежно пребываешь мыслями в оставленном доме. Таком ещё вроде близком, достижимом, манящем… Затем берёт своё походный порядок. Наступает обеденная выть: чужой оболок сразу перестаёт быть незнакомым, необжитым. А уж когда в нём ещё и поспишь…

Ознобиша вылез под розовые рассветные тучи, поёживаясь, оголился до пояса, начал умываться снегом, как привык в крепости. Накануне он еле заснул без Сквариного сопения рядом. Правду молвить, пахло в болочке совсем не так, как у них в опочивальном покое, полном чистого молодого дыхания. Здесь никак не выветривался тяжкий смрад немытого тела и… какого-то злобного отчаяния, что ли. Эти сани привезли в Чёрную Пятерь смертника. Угрюмого, здоровенного, низколобого, спутанного ржавыми веригами. Страшного мужика сразу увели вниз, в невольку, где они так вовремя заменили сгнившие двери. А возчики, дав отдохнуть оботурам, наладились в обратный путь.

Теперь Ознобиша уже никогда не узнает, как распорядится обречёнником Ветер. И о том не узнает, что будет дальше с другими ребятами… со Скварой…

Думать об этом было больно. Ознобиша жмурился, стискивал зубы, отодвигал лишние мысли. Так же, как годами отодвигал мысли о родителях, о брате Ивене. Он ничего не забыл, он просто не умел забывать. Однако думать предпочитал о том, что предстояло и что был способен сделать он сам. «„Умилка Владычицы“… убогим и сирым… листки…»