Неизвестная блокада - Никита Ломагин

Нюша по ошибке рано утром встала в очередь... за гробами, которая выстроилась уже в 4 утра перед похоронным трестом»186.

Это предопределило дальнейший рост упаднических и панических настроений среди домохозяек, которые тут же были зафиксированы агентурой НКВД, а также военной цензурой187:

«... Жить стало невозможно. Хлеба дают мало. Если такое положение затянется, то мы погибнем»;

«... Смерть от бомбы и снаряда теперь уже не страшна. Голод, который мы переносим,  значительно страшнее»;

«...Положение в Ленинграде ухудшается. Наверное скоро от голода подохнем. Люди опухают от голода и от слабости падают на улице. Лучше бы убили, чем переживать такой голод»188.

В первые дни декабря в связи с частичной эвакуацией населения в городе стали распространяться слухи о том, что она является подготовительным мероприятием к сдаче города немцам. Суть высказываний по этому вопросу сводилась к следующему:

а) блокаду Ленинграда Красной Армии не прорвать. Военные и советские органы из-за отсутствия продовольствия вынуждены сдать город;

б) из города эвакуируются в первую очередь руководящие работники и их семьи, а также части Красной Армии. Остальное население   эвакуироваться не будет;

в) подходящее время для эвакуации было упущено. Эвакуация проводится неорганизованно и неумело;

г) эвакуация из Ленинграда бессмысленна, поскольку в случае сдачи города пострадают только евреи и коммунисты, а немцы «несут хорошую жизнь»189.

В середине декабря УНКВД отмечало еще большее распространение «голодных» настроений. Люди полагали, что в случае сдачи города положение с продовольствием станет лучше, что голодать дальше не имеет никакого смысла, необходимо действовать организованно, устраивать бунты, погромы хлебных и продовольственных магазинов. Наряду с этим население не оставляло надежды на возможность вырваться из вымирающего города. Это нашло свое выражение в слухах о разрешении эвакуироваться из Ленинграда пешком по льду Ладожского озера. Ленинградцы чувствовали себя как в западне, не обладая никакой информацией о происходящих событиях и будучи не в состоянии принять какое-либо самостоятельное решение.

«Что у нас делается в Ленинграде, сколько уже сейчас умирает от голода людей? Сколько погибает от бомб? Сколько в городе пищевых продуктов? Что делается на фронтах вокруг Ленинграда — весь мир знает. Немцы — от своих шпионов, американцы и англичане — от своих, и только мы, мы, заинтересованные в этом люди, жертва осады — ничего не знаем!! Ничего! ... Наши газеты так составляются, что советские граждане ничего ни о чем не знают. Недавно Борис Абрамович Матусов написал своей сестре, оставшейся здесь в его квартире на Кирочной, письмо, в котором просит выслать ему конфет, так как в Казани их трудно получить!!»190.

Слухи о возможности покинуть город через Ладогу пешком вызвали негативные комментарии среди части населения. Они интепретировались как признание властью своей неспособности помочь ленинградцам уехать из города. 7 декабря Остроумова записала в дневнике:

«Безумная затея пешком в такой мороз отправить тысячи и тысячи людей из Ленинграда, видимо, осуществилась!! Может, каких-нибудь 10 процентов из всего количества эвакуируемых спасется. Вообще кошмар и массовое самоубийство!.. Гениальный жест!! История этого жеста не забудет»191.

Военная цензура отметила дальнейший рост отрицательных настроений. В течение первой декады декабря вдвое увеличилось число писем, в которых выражалось недовольство снижением норм выдачи хлеба и голодом192. Характеристика деятельности власти, а также ее определения (»главари», «вояки») стали более резкими, время от времени в сводках проскальзывали антисемитские высказывания. Традиционные патерналистские ожидания не оправдались:

«...Спасибо нашим главарям! Стыдно, что за такое короткое время войны и уже так нуждаемся. Мы провели себе радио, но тому, что говорят, не верим. О нас некому заботиться, мы погибли и победы нам не видать»;

«...Довоевались вояки — нет ни хлеба, ни табаку. Не дождешься, когда все это кончится. А в общем не жалеет народа наше правительство. Спрашивается, за что воюем?»

«...Вы все врете — и ты, и радио, и газеты. Мы перестали верить всему, верим только тому, что вокруг нас делается. У всех одно настроение, дали бы хотя бы чуть-чуть побольше пожрать, чтобы мы сами смогли свои ноги таскать. В общем воюйте, защищайте евреев, а Ваши семьи будут здесь подыхать», «...Наша жизнь — это ад. Ходим все опухшие от голода и находимся под непрерывным артиллерийским обстрелом. Вот до чего довели наши правители ленинградских рабочих. Нельзя этого простить никогда»193.

В некоторых письмах на фронт содержался призыв прекращать защищать власть, «заложниками» которой оказались ленинградцы:

«...Ваня, бросайте винтовки и не смейте больше защищать пока не дадут больше хлеба. Бросайте винтовки, переходите к немцу, у него хлеба много»;

«...Вы, бойцы, бросайте воевать, сдавайте город и приходите домой. Вы погибнете и ваши семьи погибнут от голода»;

«... У нас идут слухи от военных, которые говорят: «Пусть рабочие начнут бунт и мы начнем и сметем советскую власть, довольно мучить нас». Я уверена, что это будет, потому что ты себе представить не можешь, что здесь творится»194.

Вновь и вновь высказывалось мнение, что только восстание может изменить ситуацию к лучшему, что пришло время действовать195.

Отдельные рабочие говорили о необходимости обращения к Жданову с требованием улучшения снабжения города продовольствием или заключения сепаратного мира.

В третью пятидневку декабря УНКВД зафиксировало наличие «пораженческих и повстанческих» настроений в среде интеллигенции. Наряду с констатацией дальнейшего ухудшения положения в городе, ростом смертности, невниманием правительства к нуждам ленинградцев, все чаще предметом обсуждения и осуждения становилась сама власть, предрекались неизбежные перемены после окончания войны. В целом власть, по мнению ленинградцев, обанкротилась, и они стали искать выход.

С захватом Москвы и Ленинграда некоторые связывали надежды на начало «эпохи процветания страны» под руководством немцев, заявляя, что «большевики ничего не умеют организовать, они не способны к творческой работе», что «советская власть довела страну до разорения» (профессор Курбатов), «народ задавили налогами, займами, высокими ценами. Красноармейцы не хотят защищать власть коммунистов» (учительница Б.), что «рабочие ждут момента для выступления против советской власти». Будущее представлялось весьма туманным — под властью ли немцев, или даже после победы над ними, но без типично коммунистических методов управления экономикой. Распространенным было мнение, что после войны жизнь страны изменится, что введут новую экономическую политику и допустят частную инициативу в торговле и сельском хозяйстве. Колхозы если и оставят, то доведут их до минимума»196.

Выход из кризиса представлялся по-разному: самый «простой» был основан на уверенности в том, что немцы — «культурная нация», которая позаботится о завоеванном городе. Он состоял в том, чтобы сдать Ленинград. «Если советская власть слаба, то пусть города сдает, — заявлял один рабочих завода «Металлист». — При царе пирогов не хотели, а сейчас люди мрут как мухи»197. Созвучным было высказывание о том, что город должен капитулировать, т. к. попытки прорвать кольцо блокады ни к чему не привели. В противном случае «к 1 января все умрем с голода»198.

«Гапоновские» настроения, отражающие веру во власть и непонимание общей ситуации спродовольствием в стране нашли свое выражение в предложении «собраться рабочим и идти к Жданову и требовать улучшения снабжения или заключения мира» или «устроить демонстрацию под лозунгом «хлеба и мира».

Существовали и «корпоративные» попытки спастись. Например, писатели (Каролина-Введенская и др.) предлагали объединить усилия и воздействовать на власть через Союз писателей:

«...Чтобы не погибнуть от голода, нужно организованно действовать. Нужно написать в правление советских писателей заявление за подписью 30-40 человек. Пусть читают. Если мы сами не поднимем скандала, то завтра умрем с голоду»199.

В архивах отложились отдельные обращения представителей творческой интеллигенции к власти с просьбой помочь, и томительное ожидание этой помощи. 18 января 1942 г. в дневнике Остроумовой есть следующая запись: «От Жданова и Попкова до сих пор нет никакого ответа на письмо Корнилова, в котором он просит позаботиться обо мне...»200. Позднее, 25 марта 1942 г. та же Остроумова вновь записала:

«Как небрежно, недостойно ведут себя по отношению ко мне разные люди, которые могли бы облегчить во многом мою жизнь. Начиная со Жданова и Попкова. Петр Евгеньевич [Корнилов] им писал неоднократно. После долгого ожидания они прислали мне паек, но сравнительно очень скудный. И я думала, что хоть это я буду получать раз, два в месяц. Ничуть не бывало! Прислали один раз и на этом покончили»201.