Рассказы о книгах - Николай Смирнов—Сокольский

— Обидно? А мне, думаешь, не обидно? Целый вечер вы, господа сатирики, мерзавили и кого? Автора «Царя Федора Иоанновича»!

Его самого всегда веселило то, что он Толстой и тоже Алексей. В шутках своих он, впрочем, не забывал и Толстого Льва Николаевича. Как–то, уже позже, в последнюю военную зиму, мы засиделись в гостях у поэта Николая Асеева. Домой мы шли вместе, после 12 часов ночи. Патрули уже несколько ослабили свою деятельность, но все–таки были, а ночных пропусков у нас, наоборот, не было. Каждому патрулю, останавливавшему нас на улицах, мы вынуждены были предъявлять паспорта, а я еще — долго доказывать, что вот, мол, я артист такой–то, а это писатель — Толстой. Толстой непременно добавлял одни и те же слова: «Автор «Войны и мира».

Патрулирующие, хорошо зная Алексея Николаевича, неизменно вскидывали руку к козырьку и, улыбаясь, немедленно нас пропускали. Толстого это веселило до крайности. Впрочем его веселило все на свете. Такого обилия жизнерадостности я не встречал больше ни в ком. Смеяться он просто любил.

Как–то я ему сказал: — Был вчера на выставке советских графиков и, почему–то, не видел, Алексей Николаевич, ваших работ…

— А какое я имею отношение к графикам?

— Ну как же, Алексей Николаевич, вы же бывший граф, то есть, график, а теперь наш, советский график…

Над этой немудрящей остротой Толстой хохотал до слез.

— До чего глупо! — восклицал он: — До чего божественно глупо! Придумать это нельзя — это осенение свыше!

И каким неузнаваемым становился этот веселый человек, когда добирался до полок с книгами.

Жил я тогда в «Мюзик—Холле», в общежитии для артистов. Мне была предоставлена громадная полутемная комната, которую я заставил стеллажами с книгами. Книг было много — до потолка.

Мебели, наоборот, не было. За большим столом вместо стульев стояли вышедшие из строя куски рядов театральных кресел, с откидными нумерованными сиденьями.

Толстому это нравилось. Приходя, он доставал из кармана какой–нибудь старый театральный билет и, как будто сверяя номер, говорил кому–нибудь из сидящих:

— Простите, это, кажется, мое место…

Интересовали его, конечно, в первую очередь книги времен Петра I, которых у меня было немало. Относился он к ним с какой–то нежной жадностью и готов был рассматривать или рассказывать о каждой книге часами. Чувствовалось, что знал он о них чрезвычайно много. И не просто знал — он как бы жил в этом времени. Казалось, что вот при нем откройся дверь и войди сам Александр Данилович Меньшиков, — не удивится никто.

Рассказывал он с тысячей подробностей, именуя каждого по имени и отчеству, с прибавлением всех титулов, должностей, упоминая о всех внутренних пружинах событий.

Я наблюдал, как однажды он рассматривал у меня «Марсову книгу» (редчайшее петровское издание 1713 года, известное всего в полутора десятках экземпляров — все разные), и мне показалось, что он рассматривает не гравюры, иллюстрирующие военные победы Петра, а как бы смотрит в окно… Каждая гравюра для него была не плоское застывшее изображение, каким оно было для нас, — у него это изображение оживало, двигалось: пушки стреляли, войска маршировали, корабли плыли. Мне казалось, что портрету Петра I Алексей Николаевич иногда просто подмигивал, как старому доброму знакомому…

И было еще ощущение каких–то двух Толстых. Один — весельчак, хохотун, всегда готовый пойти на любую забавную авантюру, любитель поболтать о пустяках с первым встречным. Другой Толстой — писатель. Огромный, вдумчивый, ревниво не пускающий в свой внутренний мир никого.

Счастливы люди, которым удалось поближе познакомиться с Толстым–писателем. Забыть такого Алексея Николаевича — невозможно. Это глыба таланта, знаний, любви к родной стране, к людям и книгам.

У него у самого было прекрасное собрание старинных книг. Но он не казался жадным коллекционером и мог подарить из них любую. Любил посмотреть чью–либо библиотеку, коллекцию картин, гравюр. Ради этого его можно было уговорить поехать куда угодно.

Однажды ему понравилась у меня акварель художника В. Садовникова, изобразившего вид Старого Петербурга. Ничего особенного акварель из себя не представляла, но Толстой так долго и шумно ею восхищался, что я ему эту акварель отдал.

Месяца через два (бывал он у меня редко) он принес мне книгу «Упырь» Толстого Алексея Константиновича. Редкостность книги я знал, но это был особый, любительский экземпляр. В одном переплете с «Упырем» помещались все, не вошедшие в собрание сочинений произведения этого автора. Тут был «Сон Попова» (вырезка из журнала «Русская старина» 1882), «Русская история от Гостомысла» (тоже из «Русской старины» 1883 года и в отдельном берлинском издании 1884 г.) и, наконец, «Семья вурдалака» — вырезка из «Русского вестника».

Разумеется, я очень обрадовался подарку. Алексей Николаевич схватился было за карандаш — надписать книгу, но я, зная, что надпись будет непременно шутливая и непременно по поводу одинаковости фамилий, воспротивился.

— Нет, нет, Алексей Николаевич! Надпись должна быть на книге другого Толстого, ныне здравствующего.

Я подал ему первый том полного собрания его собственных сочинений в издании «Недра».

— Что писать? — спросил Алексей Николаевич.

— Все, что угодно — только без моей фамилии. Мне нужен ваш автограф, а не удостоверение о знакомстве с Толстым…

— Вкусом щеголять хотите? — прорычал Алексей Николаевич и надписал на портрете:

«Смотрел изумительные коллекции и восхищался. Алексей Толстой».

Вот все. Если из этой фразы устранить слово «изумительные», остальное в ней — сущая правда. Оба подарка замечательного художника слова доставляют мне и сейчас искреннее удовольствие.

МИНИАТЮРНЫЕ КНИГИ

На страницах наших газет и журналов нет–нет да и появляются заметки о находках якобы «редчайших книг размером с самую маленькую почтовую марку». Одну из таких заметок, появившуюся в «Огоньке» 1956 года (№ 6), стоит привести целиком: «В фондах Запорожского областного краеведческого музея хранится книга, вложенная в серебряный футляр с увеличительным стеклом на верхней крышке. Длина ее 29, ширина 19 и толщина 10 миллиметров. На корешке коленкорового переплета тисненная серебром надпись: «Адам Мицкевич — Поэзия». На обложке, таким же тиснением, дан портрет автора, с надписью: «В память юбилея 1798–1898». Издана книга в Варшаве на польском языке в ознаменование столетия со дня рождения великого польского поэта».

Заметка подписана директором областного краеведческого музея.

До этой заметки в «Комсомольской правде» промелькнуло сообщение, что в Челябинском краеведческом музее обнаружена такая же крошечная книжечка сочинения А. С. Пушкина. Заметка была озаглавлена: «Уникальное издание Евгения Онегина».

Можно припомнить еще несколько таких же заметок о других «книгах–малютках», кажущихся директорам и научным сотрудникам музеев тоже «уникальными изданиями»1.

Попытаемся внести в это дело ясность.

История русского типографского искусства знает только одну, действительно замечательную книгу, размером в почтовую марку, а именно 28x22 миллиметра (размер набора 22x14 мм). Это — «Басни» Крылова, издания 1856 года. Напечатана книжечка в Петербурге, в типографии Экспедиции заготовления государственных бумаг. В книжечке 86 страничек, на которых уместились 25 басен. К изданию приложен чудесный литографированный портрет баснописца в медальоне, а вся книжечка заключена в печатный красочный картонаж 2.

История появления на свет этой книжечки, вкратце, такова: Директор Экспедиции заготовления государственных бумаг Райхель, чтобы «выказать степень совершенства, до какого у него доведено печатное искусство», в 1855 году приказал отлить специальный микроскопический шрифт «Диамант», которым и была набрана и напечатана вышеуказанная книжечка басен Крылова.

Только крепкие глаза могут читать это издание, а между тем, рассматривая печать в увеличительное стекло, видишь совершенную четкость и правильность набора этого, действительно, чуда типографского искусства.

Рассказывают, что на Парижской выставке была экспонирована «самая маленькая книга в мире» — изданная в Милане «Божественная комедия» Данте. Но и она уступала «Басням Крылова». На пространстве одной страницы «Басен» было набрано 20 строк, в то время как на таком же пространстве страницы «Божественной комедии» умещалось всего только 17 строчек.

Практического читательского значения «Басни» Крылова в этом издании, разумеется, не имеют никакого, но, как документ, свидетельствующий о высоком искусстве русских типографских умельцев, могущих при случае и «блоху подковать», книжечка отмечается во всех библиографических работах.

Она чрезвычайно редка, но и ей не принадлежит титул «уникальной». В каталогах дореволюционных антикваров она была довольно частым гостем. В наши дни я знаю не менее десятка любителей и собирателей, у которых эта книжечка имеется в библиотеках. Есть она и у меня. О государственных книгохранилищах — нечего и говорить.