Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

Меня дразнит гигантская неоновая вывеска Кури. Кури красный. Кури белый. Кури красный. Кури белый. Запретный для меня рай. Если я опять появлюсь там, об этом узнает весь город. Не меньше двадцати пар глаз станут, как хозяин ювелирной лавки, разглядывать меня, точно букашку под микроскопом. Я с шумом захлопываю за собой дверцу, но это не приносит успокоения. Улицу я перехожу, ни на кого не глядя, боясь случайно выдать свое бешенство. Я делаю вид, будто мирно совершаю послеобеденный моцион, хотя готов сейчас наброситься на первого встречного. Окна ресторана наглухо затянуты инеем, а в застекленной двери видно лишь отражение улицы. Я дважды прохожу по тротуару туда и обратно.

Вернувшись домой, я сталкиваюсь в дверях с Терезой.

— Далеко ли вы собрались?

— За покупками.

— Но ведь за покупками пошла Мадлен!

— Кое-что она поручила мне.

Тереза выжимает из себя улыбку и уходит, вихляя кривым бедром. Наверх я не поднимаюсь. Мне сейчас не вынести пустоты комнат. Я сажусь за стол в своем кабинете и смотрю на снег, который падает уже не так густо и не так стремительно. Моя ярость постепенно сменяется апатией и отупением. Я не думаю ни о Мадлен, ни о своих переживаниях. Я устал гоняться за ней, устал искать смысл малейших ее поступков и слов, устал вертеться вокруг своей оси, как волчок. Пусть тот, кому это выгодно, воспользуется моим столбняком, чтобы оторвать от меня Мадлен, пусть потом, когда я открою глаза, мне скажут, что операция окончена, что я могу снова начинать жить, что у меня больше нет сиамской сестры-близнеца! Я сейчас податлив как воск. Все совершилось бы безболезненно.

Я вожу по столу ножом для разрезания бумаги, и на пыльной поверхности остается темный след. Тереза и Мадлен отлично спелись: ни та ни другая никогда не заглядывают в мой кабинет. У доктора Лафлера испачканную марлю стирают. У меня же ее выбрасывают. Я сам чищу и стерилизую раза два в месяц все пинцеты, щипцы, акушерские инструменты. Спасибо еще, что женщины соглашаются мыть пустые пузырьки от лекарств. Я уж не говорю о колбах, которые используются для анализов мочи. Грязное ремесло — медицина! А мать Мадлен самозабвенно толковала о его прелестях! У ее дочери более чувствительное обоняние, и она предпочитает держаться подальше от моих дел. Во мне снова вскипает раздражение, и в голове начинают роиться мрачные образы. Я намеренно сгущаю краски. Равнодушие и даже брезгливость, которую испытывает Мадлен к моему ремеслу, я вдруг начинаю ощущать тоже и распространяю на все, в том числе и на себя самого. Какие радости были у нас за время нашей совместной жизни? Было ли у нас согласие хоть в чем-нибудь? Боже, как все это убого, какой безнадежный крах! Нас связывает лишь общее поражение. Меня охватывает почти физическое отвращение к собственному кабинету, к этой квартире, к царящей здесь атмосфере посредственности и враждебности — и я быстро выхожу на улицу. Душа моя сделалась серой, как пыль. Я иду в бедняцкий квартал вызволять свою машину и отправляюсь по вызовам раньше обычного.

Витрины магазинов ломятся от третьесортного барахла, которое преподносится публике как сокровища. В витрине универмага Артюра Прево красуется огромная елка высотой с двухэтажный дом, щеголяя разноцветными лампочками, как содержанка — драгоценностями. Все-таки странно, что рождение младенца, появившегося на свет в хлеву на соломе, отмечается таким разгулом торгашества. Прево говорил мне, что треть своих товаров он продает в декабре. Как будто рождество навсегда отвратило людей от бедности и одно напоминание о яслях и соломе немедленно заставляет их мчаться в магазины.

Снег почти прекратился, и на улице потеплело. В душе у меня слякоть.

Мадлен с Терезой кроят платье на кухонном столе. Они совещаются по десять минут, прежде чем где-нибудь разрезать. Пару раз взмахнув ножницами, они некоторое время беседуют или разглядывают модели в журнале. Мадлен объявила, что они не успеют кончить до полуночи и Тереза останется ночевать у нас.

Я включил радио, чтобы не слышать их голосов, и уткнулся в газету, хотя она нисколько меня не интересует. Я, кажется, мог бы сейчас руками потрогать свою скуку.

Когда я вернулся домой после вызовов, Мадлен помогала Терезе готовить ужин. Мне не хотелось ни о чем ее расспрашивать, да и она позаботилась о том, чтобы мы ни на секунду не остались вдвоем. Любопытно, как бы мы жили без Терезы, избавляющей нас от разговоров с глазу на глаз? Положение мое незавидное, но я терпеливо жду. У меня впереди вечность. Я так спокоен, что не знаю, куда деваться от скуки. Я сам от себя зеваю. Музыка скользит по мне, не проникая в душу. Трескотня женщин, в те редкие минуты, когда она долетает до моего слуха, воспринимается мной как неясный гул, как тонкое жужжание, нисколько не нарушающее мой покой. Вот уж поистине уютное жилище с надежными стенами, где ничего не может случиться! Дом, каких тысячи, где обретается в тепле добротное счастье, застрахованное от неожиданностей. Не стоит простукивать стены в поисках драмы. Ее здесь нет. Это гнездышко благоразумных супругов. Их любовь не искажена гримасой боли: она у них спокойная, будничная, замешанная отчасти на скуке, отчасти на слепоте, и вся ее пища — ожидание завтрашнего дня, который, быть может, принесет наконец что-то новое.

Я только что столкнулся с Мадлен у двери в ванную. Мы оба были очень предупредительны и посторонились одновременно, не глядя друг на друга. Я отступил чуть дальше, чем она, вероятно, потому, что я старше. Единственная наша встреча за весь вечер. Хотел бы я знать, что думает Тереза о семье, где всегда такая тишь да гладь? Но ведь эта шельма не довольствуется внешней стороной дела. Она наверняка ищет сложности в наших отношениях, как Джим, только без его гнусности.

Смотрите-ка! Они сумели пробить мою броню! Мадлен обращается ко мне:

— Ты будешь принимать ванну?

Прекрасно, именно ванны мне и не хватало для полного душевного покоя. Вода снимает напряжение. Для нервов нет ничего полезнее. Наполеон принимал ванну трижды в день, даже в часы сражений. Что ж, я охотно пойду поскучаю в ванне. К тому же завтра воскресенье. В Маклине все моются по субботам. Уж не усвоила ли моя жена местные обычаи?

Когда я выхожу из ванной, ни в кухне, ни в гостиной никого нет. Мадлен уже в кровати: она спит или, во всяком случае, хочет, чтобы я так думал. Значит, все это время я томился только ради того, чтобы увидеть, как замечательно моя жена притворяется спящей, и понять, что я по-прежнему верчусь в той же карусели и начинается новый круг. В конце концов, это становится содержанием жизни.

Часть вторая

I

Мои пальцы непроизвольно стискивают руль, словно их свела судорога. Наверно, это и называется «душить в себе боль». Но страдание не застилает мне взор. Вижу я прекрасно. Только руки вышли из повиновения. Если бы я не сидел, а стоял, то, вероятно, отказали бы и ноги. Даже наверняка — ведь я и не заметил, как перестал нажимать на педаль газа и машина медленно остановилась. Ничего, улочка маленькая, пустынная, я никому не мешаю. Могу не спеша сделать глубокий вдох, подождать, пока полегчает. Но ком под ложечкой не рассасывается, наоборот — все наливается и наливается тяжестью. Беспокоиться нечего, для здоровья он не опасен. От него исходят сильные горячие волны, от которых все у меня внутри переворачивается, как бывает, когда думаешь о смерти — о своей смерти.

Потом разверзается глубокая пустота, затягивая в себя все, как воронка, и наконец проступает вода — слезы. Взгляд мой затуманивается. Вода прибывает, гладь ее слегка дрожит, но ни одна капля не вытекает. Я растерян, как ребенок, у которого собака утащила пирожное. Со мной вели нечестную игру, я это знал. Но лишь когда приходит время расплачиваться, понимаешь всю чудовищность обмана. Тело было готово принять удар, кровь бурлила у самой поверхности, чтобы сразу оказать сопротивление в любой точке, и все-таки он обрушился неожиданно. У меня отрезали руку и приживили к чужому телу. Это ужасно, несправедливо, непоправимо. Никто и никогда не сможет мне ее вернуть. Борьба не имеет смысла.

Жаль, что я не в силах заплакать. Черно впереди, черно позади, черно всюду. В такой глухой тьме можно лишь стонать и корчиться, пока где-то не откроют люк и картины жизни не замелькают снова, уже совсем нестрашные. Самое обидное, что во мне не пробуждается ни возмущение, ни ярость, словно я, обессилев, бросил оружие и покорно жду, чтобы меня прикончили.

Но вот подступает последний спазм. Я выжимаю газ до отказа. Машина взвивается на дыбы и срывается с места. Кровь внезапно приливает к мышцам: я снова поднял оружие, я больше не беспомощен. Я разворачиваюсь на двух колесах, меня заносит. Автомобиль наполняет улицу зловещим воем, создающим у меня иллюзию собственного могущества. Я не отпускаю клаксон с того момента, как дал газ. После своего ошеломляющего виража я, не переставая сигналить, нажимаю на тормоз. Мне удается преградить им путь и очень медленно проехать прямо перед ними. О, глаза Мадлен! Я узнаю в них ужас, который сам только что испытал. Она тоже подверглась внезапной ампутации. Пять секунд. Достаточно, чтобы две души вонзили друг и друга клыки. Я могу спокойно ехать дальше. Теперь весь оставшийся день я буду жить в ней, как она — во мне. Мы наконец-то проникли друг в друга. Нас больше не разделяет непроницаемый мрак. И я не ищу ее, как слепец, протянутыми руками. Наши души вступили в открытое противоборство и уже не могут оторваться друг от друга, увязнув в смоле ненависти, связавшей их крепче любви. Они сцепились, как собаки, которые уже не в состоянии разжать челюсти. Можно не беспокоиться, теперь мы надолго составим друг другу компанию. Его я не видел. Он был лишь тенью, придававшей контрастность чертам Мадлен, подсадной уткой, позволившей нам наконец встретиться. Прилив силы еще не прошел. Я впрыскиваю себе новую инъекцию скорости. На улице оттепель, и вся мостовая залита водой. Однако колеса не скользят. Асбестовая пыль еще не успела навести свой жирный глянец. На пересечении с улицей Грин мне приходится остановиться. Я выключаю сцепление, и мотор продолжает работать на больших оборотах. На меня смотрят прохожие. Некоторые снисходительно улыбаются. Отпусти я сейчас сцепление — и все они со своими улыбочками отправятся на тот свет.