Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

— Ты их знаешь?

Я повторяю вопрос, ибо для меня непереносима мысль, что Мадлен каждый день сидит здесь часами и болтает невесть с кем. Улыбка ее делается еще более презрительной, почти коварной.

— Кое-кого да. И весь город, разумеется, знает жену доктора Дюбуа. Со мной даже незнакомые здороваются.

— С теми, кого ты знаешь, ты познакомилась здесь?

— Не у них же в гостях…

Я, видимо, очень ее забавляю. Она с любопытством ждет, как я выйду из положения. Словно я явился к ее любовнику и подыскиваю слова, которые дали бы понять, что мне все известно и одурачить меня не удастся.

— Мне не нравится, что ты ходишь сюда каждый день.

— Ты это уже говорил!

Мадлен парировала мгновенно, сразу же заняв боевую позицию. Итак, она слышала вчера вечером мою фразу насчет Кури и даже не подала виду. Она наверняка все обдумала сегодня утром, лежа в постели, и заранее подготовилась к новой атаке с моей стороны. К тому же Тереза, вероятно, рассказала ей о моих расспросах. В результате Мадлен, попреки обыкновению, отправилась к Кури сразу после обеда, не дождавшись, пока я кончу прием! Бедный Кури, какой убийственный взгляд ему, вероятно, пришлось выдержать, когда она вошла! Она мужественно проскучала здесь три часа, предвкушая мое унижение, ибо знала, что я непременно приду и тут-то она сможет вволю помучить меня.

— Развлекайся на здоровье как тебе нравится, мне все равно, но мы живем в маленьком городе, где твое поведение может серьезно мне повредить. Довольно пустяка, чтобы скандализировать этих…

— Только не припутывай сюда скандал. Что бы я ни делала, я все равно не помешаю людям болеть. Так что не волнуйся, твоей карьере ничто не угрожает.

Она реагирует не так, как мне бы хотелось. Я предпочел бы холодную ярость этому высокомерному спокойствию. Мадлен явно выбрала линию поведения давно, и сейчас ей не приходится придумывать ответы на ходу, под влиянием минутной досады или негодования. Я чувствую, что говорю совсем не то, но внятно выразить свою мысль не могу. Мои тяжеловесные слова придают безобидному факту фантастические масштабы. В сущности, я хочу лишь одного: чтобы она перестала давать пищу городским сплетням. Я не ревнив и не подозрителен. И не настолько глуп, чтобы создавать себе красивое новенькое несчастье только оттого, что из Мадлен не получилась жена-домоседка. Но своей вызывающей манерой держаться она навязывает мне роль жертвы.

— Об этом уже судачат. Мне Кури говорил.

— Ты хорошо выбираешь осведомителей! Мы всего три месяца женаты, а ты уже выслеживаешь меня! Это… это омерзительно. Если ты пришел сюда только затем, чтобы шпионить за мной, то лучше уходи. Я в эти игры не играю. И впредь буду продолжать вести себя так, как мне заблагорассудится.

Глаза Мадлен не мечут молний. И гнев ее холодный, искусственный. Из нас двоих в унизительном положении оказался только я, и теперь не знаю, как положить конец этой нелепой сцене.

Я чувствую, что на нас смотрят. Кури зажег по всему залу лампы дневного света, и лица посетителей сделались мертвенно-бледными. Кто-то поставил пластинку. Мадлен подпевает, равнодушно глядя на меня. Я устал, увяз в этой трясине.

— Хватит ссориться. Пошли, пора ужинать.

Я стараюсь говорить непринужденно, и она отвечает мне в тон:

— Нет. Я ужинаю здесь.

Это уже чересчур. Тут не просто каприз, тут умысел.

— Ты, случайно, не спятила?

— Нет.

В ее лице ничего не меняется. То же равнодушие, напускное, продуманное.

— Ты ведешь себя как маленькая. Пошли ужинать.

— Нет.

Это короткое, резанувшее меня «нет» прозвучало глухо, словно удар мяча. Слишком взбешенный, чтобы продолжать препирательства, я поворачиваюсь и, ни на кого не глядя; прохожу мимо шахтеров. Джим, глуповато улыбаясь, распахивает передо мной двери. Десятка два семейств узнают завтра, что я устроил скандал у Кури и вне себя от ярости оставил там свою жену в одиночестве. Впрочем, от ярости моей вскоре не остается и следа. Едва я оказываюсь под снегопадом на улице, как она уступает место тяжелому, почти физическому страданию. Недуг, зародившийся незаметно в ту минуту, когда Кури вчера заговорил со мной, быстро прошел свой инкубационный период. Болезнь внедрилась, как я от нее ни открещивался, как ни пытался закрыть на нее глаза. Больше я ей не сопротивляюсь.

Лобовое стекло залеплено снегом. Мотор несколько раз чихает, но заводится. Пережидая поток машин, чтобы выехать на улицу Грин, я внезапно меняю решение и подруливаю к углу, откуда мне хорошо виден вход в ресторан. И хотя надеяться мне не на что, я сижу и наблюдаю, ибо вынести неизвестность выше моих сил. Прохожие идут мимо, борясь с метелью, и никто на меня не смотрит. В дверях появляется Джим. Он ковыряет в зубах и не спеша озирается по сторонам. Я пригибаюсь на сиденье, как будто Джим не знает мою машину. Он всматривается в небо и глубоко вдыхает воздух. Потом, волоча ноги, направляется к своей хибаре, в упор разглядывая встречных женщин.

Я остаюсь на своем посту еще минут десять. Мне незнакомы ни те, кто входит в ресторан, ни те, кто выходит. Множество картин теснится в моем воображении, порождая одна другую. Я обсасываю каждую деталь с мрачным упоением. Вот Мадлен улыбается кому-то, приглашая подсесть к ее столику. Черты ее теплеют. У нее прекрасное пылкое лицо, как и те вечера, когда мы были с ней счастливы, в глазах — восхищенный восторг, сродни тому, что я видел при выходе из кино, а за ним, я знаю, неизбежно последует блаженная расслабленность. Скоро она выйдет вместе с ним, с детской непринужденностью опираясь на его руку. И я буду раздавлен, уничтожен. Ни одна частица ее существа уже не будет называться мадам Дюбуа. Она переменит индивидуальность, как одежду. Звук ее имени в устах другого. Ответ ее глаз. Я услышу ее возбужденный смех, и у меня все оборвется внутри. Волосы ее, свободно развеваясь, сверкнут передо мной, словно грива зверя, выпрыгнувшего из клетки. Я терзаю себя с поразительной изощренностью. Передо мной словно прокручивается фильм, и я вижу его даже с закрытыми глазами. Я похож на больного, беспрестанно бередящего собственную рану.

Дверь ресторана распахивается и какое-то время остается открытой, хотя никто не выходит. Вероятно, тот, кто собрался уходить, еще прощается. Потом я вижу зеленое пальто Мадлен. Она, не раздумывая, направляется прямо в мою сторону. Я медленно сползаю вниз, не слишком полагаясь на снег, запорошивший переднее стекло. Прежде чем перейти улицу, Мадлен останавливается, оглядываясь, нет ли машин; на мою она даже не обращает внимания — она увидела ее сразу же, но не узнала. И тут я делаю открытие, которое меня ошеломляет и приводит в смятение. У Мадлен несчастное лицо, весь ее облик выражает страдание. Она стоит потерянная, одна посреди улицы, в мутной пелене метели, и даже не пытается совладать со своей болью; взор ее устремлен в одну точку, будто там маячит какое-то мучительное видение, стена ее темницы. Нет, это не просто раздражение из-за плохой погоды, я не ошибся. В лице Мадлен не заметно никакого напряжения. Она и не помышляет о том, чтобы овладеть собой, словно забыла, что ее кто-то может увидеть. Она почти плачет. При этом один бог знает, какое отвращение испытывает моя жена к слезам. В горе она неподвижна и холодна как камень. Меня охватывает необъяснимое волнение, я потрясен беспредельным одиночеством, с которым она борется, собрав все свое детское мужество, сотканное целиком из упрямой, слепой гордости. Я с трудом подавляю желание броситься к ней, сознаться, что я все видел, сказать, что хочу поддержать ее, быть рядом с ней всю жизнь, что у нее в этом городе есть друг, в конце концов. В ответ она вполне может укусить меня. Я смущен и обескуражен внезапно проснувшимся во мне чисто отеческим чувством. Оно порождено жалостью, а Мадлен не допустит, чтобы ее жалели. Я, разумеется, сочувствую ее страданию, но, главное, меня в самое сердце поражает невозможность вмешаться, вырвать ее из этого одиночества, которое не оставило бы меня равнодушным, будь на месте Мадлен даже совершенно чужой человек. Мне не приходит в голову задуматься над тем, что означает ее потерянный взгляд, не связано ли все это каким-то образом со мной или с кем-то другим. Словно Мадлен родилась одноногой, и никто в этом не виноват.

Она неуверенной походкой проходит мимо меня, идет дальше. Куда подевалась ее недавняя решительность и живость! Я медленно еду рядом, но не затем, чтоб что-то подсмотреть или выведать, нет, я просто следую за ней как завороженный. Через два квартала она останавливается у кинотеатра и входит туда. Слегка опешив от неожиданности, я долго еще смотрю на лампочки у входа, прежде чем повернуть домой. Магазины пока открыты. Сегодня пятница. На сей раз я, не задумываясь, решаю последовать своему порыву. Я вхожу в ювелирный магазин и долго изучаю прилавки, но ничто меня не привлекает. Хозяин — пухлый мужчина с кукольным лицом, в зеркальных очках с толстыми стеклами, за которыми не видно глаз, — не мешает мне и лишь внимательно на меня смотрит, словно разглядывает в микроскоп. Я ничего не могу подобрать и понемногу начинаю нервничать под этим ледяным взглядом. Спрашиваю цену. Ювелир отвечает односложно, тоном хирурга, требующего пинцет. Сумма названа, и снова воцаряется гнетущее молчание. Боясь показаться скупым, я впадаю в расточительство. Браслет, инкрустированный агатами. Работа не отличается тонкостью и выполнена с прицелом на броскость, но в этих витринах ни одна вещь не грешит избытком изящества. К тому же таинственные переливы камней, полупрозрачных, как витражи, мастеру испортить не удалось. Браслет стоит недешево. Я чувствую себя так, будто покупаю ребенку настоящую лошадь, чтобы он не плакал. Ювелир даже не благодарит меня за покупку. Наверно, вечером он скажет жопе: «Доктор Дюбуа купил сегодня дорогой браслет. Интересно, что бы это могло значить?» А она придумает моему поступку с десяток объяснений, отдавая предпочтение тем, в которых есть привкус мелодрамы.