Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

Впрочем, работа Лопатникова в городской думе не оставляла сомнения, что до большевизма он еще не дорос. Ленин оставался загадкой для него, и он должен был признаться: «Ноябрьская революция застала меня врасплох. Активного участия я в ней не принял». Как же мог человек, революционизированный войной, просмотреть апофеоз пролетариата? Внимательный читатель тут вспоминал, что политический кружок, к которому примкнул Лопатников, был «социалистический» – читай: соглашательский. Универсализм большевиков открыл Лопатникову глаза: революция придала ему «энергии, открыв двери в университет», где он понял все[515].

Выходцы из мелкобуржуазных партий, желавшие отпущения грехов, должны были каким-то образом умалить свою политическую ошибку, вплести ее в нарратив о растущей сознательности. Ряд канонических автобиографий лидеров большевизма, напечатанных в 1920‐х годах, учили их, как вспоминать старые споры. Шаблон был довольно простым: большевистская идентичность должна была формироваться из более широкого и расплывчатого революционного движения, оставив далеко позади недопонимающие и нерелевантные идеологические течения. В автобиографии Евгения Преображенского, например, говорится, что он долго размышлял над произведениями теоретиков марксизма. «Я решил, что народническое мировоззрение является несостоятельным и ненаучным и что только марксизм может указать мне правильную дорогу». Этот «перелом» в его мировоззрении имел также и «известные практические последствия». Если раньше Преображенский раздавал учащейся молодежи все революционно-агитаторские памфлеты почти без разбору, то после своего обращения он больше уже не мог этого делать. «Вспоминаю, как я с мрачной решимостью заявил однажды [поднадзорной эсерке] Никкелевой, что я уже не могу помогать ей в распространении эсеровской литературы, потому что я теперь стал социал-демократом»[516].

Вождь украинских большевиков Николай Скрыпник тоже признавался в несколько эклектичных политических интересах в начале своего революционного поприща. Еще в 1902 году, когда ссыльный Скрыпник скитался по Сибири, с ним шли не только Урицкий и Дзержинский, но также московские студенты, будущие видные эсеры. Но как только Скрыпник прочитал Ленина, его политическая идентичность обрела свой надлежащий облик. С тех пор, где бы он ни оказывался, он везде основывал независимые социал-демократические партийные ячейки. В Саратове он провел важную работу «по окончательному отколу социал-демократии из имевшегося еще тогда в Саратове Объединенного союза социал-демократов и эсеров», а на Урале, где преобладала «неопределенно-революционная публика», ему «удалось отколоть от екатеринбургского объединения почти всех рабочих»[517]. Скрыпник презирал примиренчество, образование коалиций. Истина была не в расплывчатом компромиссе, а в отсечении всего нечистого, несознательного.

Подобно тому как автобиографии прославленных большевиков служили образцом, точно так же можно говорить и об антимоделях – автобиографиях, авторы которых упорно нарушали правила. Например, Катюгин, уже немолодой студент Томского технологического института, явно зашел чересчур далеко с наплевательским отношением к партийной принадлежности[518]. Когда в декабре 1927 года райком известил его, что его заявление о партийном приеме отклонено, он просто не мог взять в толк, что же тут крамольного. Автобиографа, революционера с долгим стажем, волновало только одно – что на данный момент он был не у дел. «Революция, – выпалил он, – не может ждать!»

Одно за другим Катюгин нарушил все фундаментальные правила коммунистической самопрезентации. Он смешал все партийные идентичности, замалчивая не только различия между разными «мелкобуржуазными» партиями, но и различия между ними и большевиками. Автор не думал извиняться за свое эсеровское прошлое и без особых на то причин упомянул его чуть ли не в положительном смысле. В ряду собственных партийных идентичностей он никак не выделял большевизм, хотя формально желал к нему присоединиться.

Я, с 1905 г. эсер, до сих пор работаю и могу считать себя по работе большевиком. Вообще я беглый солдат. Работал одно время в партии бундовцев. В дальнейшем приходилось переезжать с места на место. В этом заключается моя работа до 1905 г., и после этого года перед нами стояла цель – это борьба с буржуазией и монархией. Когда сидел в тюрьме в Николаеве – кстати, там же был Лев Давидович, – мы в беседе говорили, что с интеллигенцией нам еще придется бороться.

Слова «перед нами» подразумевали, что в глазах Катюгина все революционеры едины и враг у них общий. Не беда, что он так толком и не пришел к Ленину. Если этот легкомысленный рассказ был недостаточно крамольным, то хвастливый намек, что автобиограф общался с давно впавшим в немилость вождем оппозиции, окончательно ставил крест на его кандидатуре. Бюро, сбитое с толку непоследовательным рассказом, спросило Катюгина, «были ли у вас политические убеждения», и если да, «почему были частые переходы из партии в партию». Катюгин отклонил вопрос как не относящийся к делу: «Была только цель, свержение монархии. Мы, рабочие, считали, что то, что имеется сейчас, т. е. разногласия с партиями и до чего докатятся меньшевики и эсеры, – временное, не важное. Когда я ехал с меньшевиками в ссылку, расставаясь в Иркутске, плакали».

Катюгин братался с меньшевиками. Ожидая погрома и наращивая кадры для сопротивления, бундовцы тоже явно видели в нем своего. «Из Гомеля меня направили в местечко еврейское, где должен [был] быть погром, для работы. Встретил молодого еврея, которого сагитировал для дальнейшей работы». Катюгину было наплевать на национальную принадлежность, ведь главное, чтобы человек был революционер. «Встретишь на улице человека и скажешь ему свободное слово – сойдемся, и начнешь работать».

Из дерзости или по наивности Катюгин полностью отмел важность прежней партийной принадлежности. Он не видел ничего плохого в пособничестве эсерам, меньшевикам, любым соглашательским партиям. Но, пожалуй, главный его промах заключался в том, что он не потрудился установить взаимосвязь между собственной деятельностью и большевизмом ни на одном этапе своей долгой революционной борьбы.

– Что удержало от вступления в октябрьские дни?

– Неверие. В то время мы работали, и еще ряд товарищей, которые также в настоящий момент беспартийные, не работали. Боялись за последствия, не верили в силы рабочего класса в деле революции, поэтому к партии не подошел.

Скептицизм в отношении сознательности рабочего класса в 1917 году был последним штрихом в автопортрете Катюгина как примиренца. Нарушив основополагающие табу коммунистической нарратологии, он не оставил ячейке иного выбора, как закрыть перед ним двери.

В рамках того или иного ритуального действия, а в нашем случае это проверка заявления в партию, может быть три типа высказывания: истинное (биография, составленная по всем правилам и одобренная как правдоподобная), ложное (биография, которую попытались составить по всем правилам, но по тем или иным критериям отклонили; заявитель был пойман на лжи) и монструозное (в строгом смысле высказывание, даже не претендующее на то, чтобы соответствовать имплицитным правилам режима истины)[519]. Саморазоблачающее высказывание Катюгина в отношении своих симпатий к небольшевистским политическим формациям