Консервативный вызов русской культуры - Русский лик - Николай Бондаренко

В. С. Почему произошло это разъединение? Мы говорили о газете "Завтра". Это единственная общенациональная центральная газета. Потому что в ней говорится о наших общих бедах, о русской трагедии. Видишь, как тяжело, когда разрушили журналы, разрушили жизнь нашу литературную разрушили самое главное. Мы бы с тобой поехали сейчас в Коми и провели бы там День литературы республики Коми. Да еще бы литераторов двадцать с собой захватили. На каждом заводе, в каждой школе выступили бы. И кто бы нас сопровождал? Наши братья коми: поэты, прозаики, публицисты, критики. Мы переговорили бы во всех аудиториях со всем народом, разных возрастов и поколений. А за чаем мы бы решали свои наболевшие вопросы: а русские меня вот тут обидели, а евреи меня вот тут обидели, а коми меня вот тут обидели. Но мы бы все это проговорили, все разрешили. После нас попробовал бы кто-нибудь призвать: "Долой русских!", - да на него бы все посмотрели, как на сумасшедшего. Но мы так делали в Татарии при советской власти, в Башкирии, в Узбекистане - везде, куда попадали. Это были скрепы духовные. А переводческая школа? Не было семьи, где бы не слышали стихов Расула Гамзатова, Мустая Карима и других наших крупнейших поэтов. А сейчас выходит сборник, допустим, тысячным тиражом. Раньше выходил сборник, предположим, братьев Даниловых - поэта и прозаика, якутов - трехсоттысячным тиражом. Роман-газета - семь-восемь миллионов экземпляров, до десяти доходило. По сути дела, каждый человек, чувствующий слово, имел возможность ее приобрести. Сегодня же многое из того, что выходит, только на московский рынок и попадает. Мы отобрали у людей слово, мы слово посадили в клетку это страшное дело. Писатель ведь такой человек, что сегодня он говорит с президентом, завтра - со слесарем, послезавтра он говорит с человеком, который сидит в тюрьме. Литература становилась храмом, вместо разрушенных физически храмов. Она была в какой-то мере и молитвой, и надеждой нашей. Когда читаешь Бунина и даже Андрея Платонова, посмотри, какая там утонченность, какое слияние ощущений, наитий храмовых - и твоего слова, твоей воли. Нет, взяли все и разрушили.

В. Б. А кстати, кто твои любимые писатели? Кем ты в юности подпитывался? Кто на тебя влиял?

В. С. Я очень люблю Бориса Можаева. Ивана Акулова считаю великим писателем-страдальцем. Очень люблю и горжусь стойкостью его, мужеством его. Ивана Шевцова ценю и как друга, и как человека, и как писателя: три войны пройти, не оступиться, не поступиться ничем, пронести эту верность. Федор Абрамов - любимый мой писатель. Многие вещи раннего Виктора Астафьева люблю и принимаю. У меня с ним были хорошие отношения. Он мне как-то однажды сказал: "Валя, если бы меня меньше травили, я был бы иным писателем", - как теперь мне кажется, несколько добрее. Мы с ним спорили все время. Это у нас тоже есть - не успеет человек сказать не то междометие, как уже обрушивают на него проклятия: "Ах, предатель!" И самый мой дорогой писатель из действующих - Юрий Бондарев. Самый мой любимый роман у него - "Берег". Я его читаю, как поэму. Эта книга у него, как оратория. Он отличается от многих прозаиков поэтичностью своих романов. Потом-то я узнал, что он и начинал как поэт. Из моего поколения еще - Анатолий Жуков, Александр Проханов, очень сильный прозаик и, конечно, он оставит в литературе след от всего нашего пережитого, от этого горя нашего. А какой блестящий публицист - какая отвага, какая боль! Боже мой! Недавно читал его передовицу в дороге. Так хотел прямо сразу и телеграфировать ему свои восторги и поддержку. Такими мы должны быть. Из более молодых - Володя Личутин, многие его вещи. Ну вот, назвал тебе своих самых дорогих. А вообще, я тебе должен сказать, Володя, я сам о многих из них написал. Ты тоже о многих и разных русских талантах пишешь, ты должен подтвердить мою мысль - сколько надо доброты накопить, сил накопить, чтобы говорить о других.

В. Б. И терпения. И ласки. И чувства прощения - умения прощать других.

В. С. Да-да! У меня очерки о Проскурине, об Астафьеве, об Акулове, о Шевцове, об Абрамове, о Пикуле. Из поэтов - об Исаеве, о Васильеве, о Кедрине, о Ручьеве, о Гумилеве, о Клюеве, о Хлебникове. И я не могу так просто отписаться. Я обязательно напишу портрет, то есть должен максимально полно о человеке высказаться. И ты сам знаешь, как это тяжело.

В. Б. А ты родился и вырос где?

В. С. Я родился в селе Ивашлак, в Башкирии. Оттуда переехал на Урал. После семилетки устроился на ЧМЗ, Челябинский металлургический завод. Электромашинистом, потом работал в мартене. Ты сам инженер, должен меня понимать. Допустим, я менее образован, чем какой-то доктор филологических наук. Но этот доктор тоже не знает, что такое мартен, не знает, что это за ярость, что за красота. Когда я обжигал свои зрачки, куда ни повернись огонь и железо, но все равно это прекрасно. Потом, Володя, когда я слышал, как ворона каркает, или как соловей поет, или цветок пахнет, я после смены ночной падал в траву в лугах и плакал оттого, что есть они - земля есть, речка есть - эта великая и вечная сила!

В. Б. А как ты пришел в поэзию?

В. С. В поэзию я рано пришел. Писать начал еще до семи лет. А в седьмом классе уже печатался в районной газете. Когда работал металлургом, тогда уже тем более печатался и даже книги издавал. Помогали Ручьев, Колымчанин, Татьяничева Людмила Константиновна, Марк Гроссман, Александр Коркин. Хоть я и печатался, но членом Союза, конечно, еще не был, а очень хотелось. Я рукопись стихов собрал в посылочку и - Василию Дмитриевичу Федорову. И написал ему записочку: "Я, такой-то и такой, работаю там-то и там, пишу то-то и то. Если я графоман - не отвечайте, не обижусь. Но если я человек даровитый, а вы не ответите, то я очень на вас обижусь". Прошло месяца четыре - ни ответа, ни привета. Я загрустил, и в бригаде моей тоже загрустили: значит, Валька - графоман, хоть и печатается. И вот 7 ноября, как сейчас помню, заглядываю я по обыкновению в ящик почтовый по пути на утреннюю смену, а в ящике такая цветастая бумажка лежит - телеграмма: "Дорогой друг, поздравляю тебя с днем Октябрьской революции, с прекрасной книгой стихов, которая пошла в набор в "Советском писателе". Срочно приезжай! Василий Федоров". Ну, для меня, знаешь, что это было? Даже сейчас мне тяжело об этом говорить без волнения. Я прихожу в мартен, переоделся в спецовку и к начальнику смены с этой телеграммой. Он тотчас же освободил меня от работы, вызвав сменщика. Да, это был праздник для всего нашего цеха, они все болели за меня душой. А потом я приехал к Федорову в Москву. Долго стоял у двери, нажать звонок. Наконец осмелился. Открывает мне дверь красивый седой человек в костюме. Увидел меня и, знаешь, что сказал: "Лара, на нем лица нет! Дай ему водки!" Она вынесла целый стакан. И дала мне одну клубничку. Я выпил, заел этой самой клубничиной. Он посмотрел на меня одобрительно так и сказал: "Ну, теперь заходи!" И с приглашенным позже Семеном Шуртаковым мы потом всю ночь пили и говорили, и я им читал стихи. Так меня через месяц и в союз приняли, И я еще раз хочу подчеркнуть, что впереди нас с тобой идущий человек, Володя, был и смелее, и благородней! Он перенес уже это горе, а мы только по его следам идем. Судьба так распорядилась, что я провожал Василия Дмитриевича и в последний путь. Лариса Федоровна, Ирма плачут, а я им говорю: "Не плачьте! Посмотрите, какой красивый он лежит". Они посмотрели: "Ох, и правда, красивый!" И радостно так успокоились. После похорон и поминок в Доме литераторов хлынул такой дождь. Эта примета благая - Бог как бы взял во внимание пришедшего к нему человека. Я нигде никакой слабинки во время похорон не допустил, но когда в своей "Ниве" ехал по скоростной дороге уже после поминок, я заплакал. Слезами благодарности, слезами уважения к своему учителю. Слезами невозможности изменить случившееся. Вот так я и жил. А любил я многих своих старших товарищей.

В. Б. Ты считаешь свою судьбу уже удавшейся? Ты уже сделал, что хотел? Или многое еще осталось как бы недописанным, недоговоренным?

В. С. Скажу тебе честно. Судьбу свою считаю состоявшейся. Поэтом считаю себя очень русским. Очень устойчивым человеком, прошедшим через все ветра. Да здравствует родное русское бессмертное слово. Как у меня дальше сложится? Я считаю себя поэтом, который пережил очень много, потому что мама моя родила восемь детей, и три брата у меня погибли. Один брат погиб на моих глазах. Мне было 9 лет. А он работал в карьере, добывал камень для строительства. Карьер обрушился, и я увидел, как его заваливает. Шел ему семнадцатый год. Вот я в тот миг и повзрослел, и постарел до его возраста. Все его друзья стали моими друзьями. И не случайно я тебе называю людей - а они все мои друзья, - которые на 10, 15, а то и 20 лет меня старше. Так уж сложилось. Считаю себя незыблемо национальным русским поэтом. У меня книга есть "Крест поэта". Она посвящена русским поэтам, русской истории, русской трагедии. И еще вот что: когда я встречался с национальными нашими братьями, а я всю жизнь связан с ними, то они мне говорили: "Слава Богу, Валентин, что ты такой русский. Мы очень тебя уважаем за это. И знаем, что ты