Ненавижу тебя, сосед - Лина Манило

обжигающие дорожки вниз по щекам. Отсмеявшись, слизываю солёные капли с губ, и дураком себя чувствую. Полнейшим идиотом!

Но всё-таки это забавно. Когда-то я избежал интерната, а сейчас всё равно в клетку попал. Ну, что за хрень? И ведь сам виноват. Не сдержался! Вышел на улицу, услышав, как за Ясей хлопнула дверь, хотел за ней пойти, узнать, что за периметром двора забыла поздним вечером, куда её черти потащили, такую всю самостоятельную. А там этот придурок граблями машет, целоваться лезет. И если бы она не сопротивлялась! Но Синеглазка рвалась из его рук, как пойманная птица, билась, пытаясь выстроить между ними стену, но в Никите дури предостаточно.

Ну, не козёл, а? Разве можно так с девушкой? С моей, мать его, девушкой?!

Мы с Никитой сцепились не на жизнь, а на смерть. Лупили друг друга, будто перед нами не люди, а боксёрские груши. Били смачно и от души — мои кулаки окрасились в красный, а на губе выступила кровь.

Когда нас затащили в «бобик», мы не перестали кидаться друг на друга. Бросались, как дикие звери, и нас едва растащили по углам. И сейчас кинули по разным клеткам, чтобы точно не случилось убийства.

Помимо меня в небольшом помещении ещё двенадцать человек — что-то уровень преступности в нашем городе взлетел до небес. От вони перегара и потных подмышек тошнит. Я не Яся, у меня всё просто с обонянием, но здесь же дышать нечем, а ещё тесно.

Яся… от мысли о ней теплее становится, а её визг до сих пор в ушах стоит. Моя беспокойная девочка, она до последнего пыталась нас разнять. А после, когда нас всё-таки втащили в полицейскую тачку, она кидалась на ментов, убеждала, что они просто обязаны взять её с собой. Такая смешная, заботливая. Люблю…

Поднимаюсь с лавочки, которую делил с тремя бомжами, подхожу к прутьям. Нет, я не хочу кричать о своих правах, не требую себя выпустить. Я накосячил, значит, надо отвечать. Просто мне необходимо хотя бы на чуть-чуть изменить угол обзора, увидеть что-то другое, а не рожи спитых пьяниц и мелкого ворья.

— Эй, пацан, куртка у тебя классная! — очнувшийся от полусна-полубреда алкаш шарит по мне алчным взглядом. — Чё ты, слишком гордый? Пра-альна, кто мы против такого франта.

На лице, синеватом от выпитого за жизнь алкоголя, брезгливость, а в маленьких глазках-буравчиках жадность светится.

— Небось папкины деньги в клубах своих модных на наркоту скинул, вот и загребли, — алкаш пыжится, изображая из себя Шерлока, а я усмехаюсь, хотя после пары размашистых ударов Никиты, пришедших прямиком в губы, это непросто.

Едва затянувшиеся хрупкой коркой ранки сочатся кровью, причиняют боль. На меня вообще страшно смотреть — это я знаю, не глядя в зеркало. Сначала кулак Арама, после Никиты, и вот он я, красавец с заплывшей рожей, но в хорошей куртке, на которую зарится вонючий алкоголик.

Я не люблю пьющих до такой степени. Люди, спустившие свою жизнь в канализацию и закидали сверху дерьмом, мне противны.

И я снова отворачиваюсь, потому что с такими конфликтовать — последнее, к чему я в этой жизни стремлюсь. Не хватало новую потасовку устроить, уже в камере.

Алкаш поднимает народные массы на классовую борьбу, пытается найти поддержку у сокамерников, но те как-то вяло реагируют на его провокации, а я утыкаюсь лбом в прохладные прутья, от которых навязчиво пахнет металлом, и этот запах перебивает остальные. Хвала небесам!

Сколько проходит времени, пока обо мне вспоминают? Не считаю, но в коридоре появляется человек в погонах и, завидев меня, ускоряет шаг.

— Лавров, на выход, — бросает мрачно, взгляд отводит, будто чего-то боится, но мне плевать.

Главное, что из камеры выводят, и это уже половина успеха.

Впрочем, я готов нести ответственность. Сколько там положено по закону? Прикидываю в голове, насколько тяжёлые повреждения у Никиты… да ну, пару раз по морде получил от меня. Значит, максимум 116 статья, а по ней до пары лет колонии, и то, если досудебно не примиримся.

В конце концов, у меня тоже разбитые губы, а Никита приставал к девушке на улице и насильно её целовал.

Урод.

От воспоминаний меня снова вверх подбрасывает, я внутренне ору, гневаюсь, ногами топаю, но внешне остаюсь спокойным. Иду вслед за мрачным мужиком в погонах, он заводит меня в отдельную комнату, а в ней отец.

Он сидит, уткнувшись взглядом в пол. Опирается ладонью на колено, медленно поднимает взгляд, ощупывает меня с ног до головы. Отец кажется взволнованным, немножко печальным, очень человечным, и это заставляет меня испытать мимолётное чувство вины.

Близки ли мы с ним? Нет. До сих пор находим точки соприкосновения, учимся быть семьёй. Это… трудно. Потому что я его шестнадцать лет не видел и не знал. Моя мать умирала от жуткой болезни, полуголодная, гордая. У нас не было денег даже на самое элементарное, хотя мама всегда старалась дать мне хоть что-то. Старалась изо всех сил, а я платил ей тем же.

И в этой жизни не было места отцу. Его вообще не было! Я даже не знал, кто он, чем живёт, чем дышит. Мама никогда о нём не говорила, запрещала спрашивать, не делилась малейшими деталями. В детстве мне хотелось хоть что-то знать о нём — кто такой, чем дышит, но всё время натыкался на стену молчания. Мы с мамой переезжали часто, мыкались по съёмным квартирам и незнакомым городам, пока однажды не нашли место в Красновке, в старом доме моего деда, которого тоже никогда не видел. Но он умер, оставил маме дом, и мы поселились в нём и больше уже никуда не убегали.

Тогда я ничего не понимал, но чувствовал, что была у мамы какая-то тайна. Что-то, что мешало мне узнать хоть что-то об отце. И я не вмешивался, однажды решив, что вот бывают дети без пап, только мамины, и я такой. Мамин.

Но когда она умерла, отец появился. Перед смертью мама набралась смелости и сообщила ему о наследнике, и я, несовершеннолетний, не загремел в интернат. Папа забрал меня, осыпал деньгами, подарил машину, гордился тем, какой умный и взрослый у него сын. Какой замечательный!

Мысли проносятся в голове ледяным вихрем, я ёжусь, отгоняя воспоминания, и прямо смотрю на отца. В кабинете, кроме нас, никого, и я уже знаю, что папа всё решил — это в его стиле: появляться в самый необходимый момент и спасать. От чего угодно: голодной смерти, интерната, тюрьмы.

Отец