Шеврикука, или Любовь к привидению - Владимир Орлов

– Но великодушно ли было с твоей стороны напоминать женщине о ее… о тяготящих ее обстоятельствах?

– А может, я тогда самому себе напоминал о дурной клятве, чтобы не втравиться в совершенно ненужную мне затею…

– И все же втравишься, втравишься!

– И клятва та уже приводила к действиям, добру не служившим…

– Не клятва! Это не клятва!

– Ну, пусть даже и обязательство… У меня иные житейские правила, и я не хочу…

– А если Гликерия Андреевна желает освободиться от этого обязательства, оно ее тяготит, оно ее губит, но сейчас есть возможность освободиться от него, отчего же ты, Шеврикука, не хочешь помочь ей в этом?

– Не верю я в то, что она сама желала и теперь желает…

– А ты поверь! Ты несправедлив, ты неправ, Шеврикука, и ты сам понимаешь это!

– У Гликерии Андреевны – свое. У меня – свое.

– Ведь ты же думаешь о ней! И не перестаешь думать!

– Бинокль я для нее добуду. Если такой бинокль есть. И все.

Шеврикука замолчал. Он знал Дуняшу-Невзору и полагал, что она не выдержит и сразу же примется говорить и о втором предмете. Но молчала и Дуняша.

– У вас там все по-прежнему бурлит и клокочет? – спросил Шеврикука. – Крушат казематы и с цепей срываются?

– Да. Бурлит и клокочет. Но не по-прежнему, а куда круче.

– Мрачные непрошеные гости в ваши Апартаменты более не являлись?

– Пока не являлись. Однако все это – наше. Но – не твое! – резко сказала Дуняша.

– Именно так, – согласился Шеврикука. – А потому, если нет еще каких дел, можно и разойтись.

– Да, – кивнула Дуняша. – И разойдемся.

– Когда добуду бинокль, не знаю. Вдруг и завтра. А то уйдет и неделя.

– Не тяни.

– Вы явитесь за ним? Или мне дать весть?

– Дай ты.

– Хорошо.

И разошлись.

– Погоди! – остановила Шеврикуку Дуняша. – Увека Увечная рвется в Самозванки. В Марины Мнишек! Имей в виду!

– Мне-то что? – холодно сказал Шеврикука. Хотел было поинтересоваться, не носили ли мантильи в Венеции на известных маскарадах, все скрывавших и всех уравнивавших, и не пригодится ли мантилья и зимой в Оранжерее. Но раздражать Дуняшу не стал.

«Бинокль добудет Пэрст-Капсула, – решил Шеврикука. – Если бинокль и впрямь есть».

Утром о бинокле было сказано Пэрсту-Капсуле. Пэрст выслушал Шеврикуку с вниманием, кивнул, мол, буду прилежным. О томлении всей своей сути он не счел нужным напоминать Шеврикуке, а может быть, томление временно не тяготило полуфаба или было отменено поручением. Шеврикука туманно намекнул на то, что в доме Тутомлиных на Покровке возможны и занимательные прогулки для любопытного, конечно, существуют сложности и опасности, а потому отваге и зоркому глазу там должно сопутствовать хладнокровие. Пэрст-Капсула опять кивнул: да, понял, буду прилежным.

В одиннадцать вечера бинокль был доставлен Шеврикуке.

Милая штучка, думал Шеврикука, разглядывая бинокль, конец восемнадцатого, светло-палевый перламутр с переливами, бронза (или латунь?), винт – не из платины ли, а поставишь на стол – будто две башни с мостами, два донжона. Откуда его привезли? Из Германии? Из Франции? Из Голландии? Наверное, из Франции, раз донжоны. Именно для трагедий Озерова и танцев Истоминой. Милая штучка, милая…

– Внутри него нечто есть, – сказал Пэрст-Капсула.

– Ты его разбирал?

– Нет. Но внутри него есть нечто. Я вижу это.

– Бинокль лишь футляр?

– Нет. Бинокль и есть бинокль. С ним можно идти в театр и теперь. Но внутри него помещено нечто, не имеющее к нему отношения. Оно твердое, и я могу…

– Не надо, – быстро сказал Шеврикука. – Это не моя вещь. Я лишь оказываю с твоей помощью мелкую услугу знакомым.

Произнеся слова о мелкой услуге, Шеврикука почувствовал неловкость. Не обидел ли он и сейчас Пэрста-Капсулу небрежным унижением степени важности услуги, не признал ли тем самым его мальчонкой на побегушках?

– Полагаю, что поиски предмета не были легкими, – ответственно выговорил Шеврикука, – а потому прошу принять мои признательность и благодарность…

– Да, легкими не были, – согласился Пэрст-Капсула. – Прятавший знал, куда положить бинокль. Но я не жалею о прогулках по дому. Хотя, как вы знаете, я был там не впервые. Но в прошлый раз было не до прогулок.

– Я догадываюсь, – кивнул Шеврикука.

– Вы были правы. Любопытному и умеющему проникать там доступны занимательные открытия.

Было очевидно, что занимательные открытия Пэрстом-Капсулой совершены, он не прочь, коли возникнет в этом нужда, Шеврикуке о них поведать, но готов и помолчать. Шеврикука чуть было не принялся расспрашивать следопыта и добытчика антикварно-исторических вещей и потрепанных портфелей о покровских открытиях, но сообразил, что проявит себя личностью неосведомленной, малосведущей, возможно, потеряет в глазах Пэрста-Капсулы лицо, да и все, связанное с Гликерией, он желал от себя отдалить, а потому лишь спросил, и то как бы между прочим:

– И по лабиринту Федора Тутомлина погулял?

– Был и в лабиринте. Бинокль не из лабиринта. Лабиринт шутейный. Для глупых. И не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами.

– Так оно и есть, – важно, как бы подтверждая знания Пэрста-Капсулы, согласился Шеврикука.

На память ему пришел заросший щетиной ушастый мужик, преподнесенный на днях телевидением и пробормотавший: «От синего поворота третья клеть… Четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…» Не увиделись ли Пэрстом-Капсулой синий поворот и бирюзовый камень? Но сейчас же ушастого мужика отогнало от Шеврикуки иное соображение.

– А ведь у Петра Арсеньевича была палка… – прошептал Шеврикука. – Я его всегда видел с палкой. Или с посохом. Или с тростью.

На посохи опирались коричневые странники, добытые Пэрстом-Капсулой в марьинорощинском раскопе. «Трость» – Шеврикука вписал вчера в клеточки кроссворда, уважив вопрос: «Оружие истинных джентльменов».

– У Петра Арсеньевича… была палка… – говорил Шеврикука вслух сам себе. Но добавил и для Пэрста-Капсулы: – У знакомца моего… того, что на Кондратюка… чей портфель ты… У него была палка… Набалдашник с инкрустацией… А ведь он мог держать что-нибудь в набалдашнике. Или в самой палке… Как в покровском бинокле…

– Мне начать поиски? – спросил Пэрст-Капсула.

– Нет, это я так… – неуверенно сказал Шеврикука. – Просто размышляю…

Он замолчал, понимая, что лукавит. Просить, а уж тем более приказывать поискать палку Петра Арсеньевича он не стал, но вот если бы Пэрст-Капсула ощутил его необъявленное желание и отважился предпринять что-либо сам, поводов для досады у Шеврикуки не возникло бы.

– Да ладно с ней, с палкой-то этой, – сказал Шеврикука. – И с набалдашником.

И отпустил Пэрста-Капсулу, пожелав тому удачливо отдыхать и развлекаться.

Обегая вниманием почтовые ящики жильцов, не тлеет ли где среди газет чья-нибудь злодейская сигарета, в одном из них Шеврикука углядел свернутую в трубочку бумагу. Вроде той цидульки, что вместила в его карман ловкая рука пшеничнокосой Стиши. И на этой бумаге опять же детскими печатными буквами обращались к нему: «Д. Шеврикука! Прошу! Умоляю! В Ботаническом саду. Под маньчжурским орехом. В одну из сред. В три часа дня. Очень прошу! В. В.».

А нынче был вторник.

Как же, пообещал то ли бывшей лесной деве Стише, то ли положившей на него глаз В. В. Шеврикука, завтра же с утра понесусь в Ботанический сад. А сейчас примусь разбегаться.

Шеврикука достал из кармана перламутровый бинокль и неожиданно для самого себя стал потряхивать его. Будто надеялся, что нечто, известное Пэрсту-Капсуле, издаст звук, хотя бы звякнет, и по звуку этому он догадается, что в бинокле скрыто. Словно ребенок! Никаких звуков он, естественно, не услышал. А подмывало его все же исследовать бинокль и обнаружить нечто, оказавшееся столь важным теперь для Гликерии. Нет, никаких исследований, приказал себе Шеврикука. Но решил: подавать сейчас же сигнал в Дом Привидений не станет, а подержит бинокль при себе, глядишь, и выяснится степень необходимости вещи для Гликерии и степень нетерпения Дуняши.

Явилось опять: «…четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…» Бывают Чаши Терпения. Стало быть, бывают и Чаши Нетерпения? Но что думать сейчас об этих сосудах! Может, он вспомнит еще и о Чаше Грааля, волновавшей почитателя средневекового рыцарства Петра Арсеньевича? Или опять вообразит, что доверенность, генеральная, на его, Шеврикуки, имя была сокрыта в палке, в посохе, в трости истинного джентльмена, скорее всего пропавшей.

Все. Хватит. Об этом более ни мысли, ни слова!

А в среду утром Шеврикука осознал, что желает он этого или не желает, но в половине третьего он непременно направится в Ботанический сад к маньчжурскому ореху. А он не желал. Но и желал. Однако желание, с ходом времени обострявшееся, будто бы кто-то навязывал ему, и Шеврикука этому кому-то противился. Впрочем, противился вяло, растолковывая самому себе: «А отчего же и не сходить сегодня? Все равно ведь В. В. будет допекать и дальше. Можно и сходить. Посмотреть, разузнать, кто и что затевает». К двум часам желание побывать у маньчжурского ореха стало совершенно нестерпимым, Шеврикуку оно уже тяготило и раздражало. Раздражение возбудило ропот и протест. Направиться-то направится к ореху, решил Шеврикука, но невидимым, себя не обнаружит, а именно поглядит.