Шеврикука, или Любовь к привидению - Владимир Орлов

Ощутив себя вновь действительным членом посиделок, Шеврикука позволил себе задержаться в присутствии. Никаких дел он не имел, кроме пустяшных, бытовых, от своих двух подъездов, но ходил он по присутствию с выражением лица строгим, будто нечто значительное утверждал или учреждал. Любохват на глаза ему не попался (или он не попался на глаза Любохвату?). И никого не увидел он ни из Китай-города, ни из Обиталища Чинов, ни тем более от вершинных управителей. Ни силовых посланцев, ни скороходов с поручениями. А ведь в Обиталище Чинов раздавалось: в Останкине, мол, грозовая обстановка, чуть ли не линия огня… Ну да, ну конечно, самим-то вершителям какой резон было устремляться туда, где якобы обнаружилась линия огня, но посылать-то удальцов в пекло, да еще и с отеческими напутствиями всегда было для них делом обязательным. А может, и послали. А удальцы рассеялись на бастионах. Но не исключено, что все успокоилось. В присутствии, как и ранее в клубе, ни суеты, ни мрачно-жертвенных предчувствий и приготовлений не ощутил. Поволновались, судьбе вверились, кто в страхе, а кто и с гонором пышноусых кавалеров из польского акта оперы Глинки, и его, Шеврикуку, обиженного и удалившегося от всех, теребили, а потом, не дождавшись новых атак и разгромов, пришли, видимо, к мнению, что Отродья в силе лишь попугать, что у них кишка тонка, компьютеры протекают насморками и завели носовые платки и что дальше-то дрожать и тыкать в небо скалками! О, как хорошо были знакомы Шеврикуке беспечность сословия и неопадаемая, с вечно трепещущими листьями надежда на то, что все само собой и в наилучшем виде образуется. Ко всему прочему – и по доктрине, и по сложившейся оперативной обстановке, – домовые не собирались нападать. Их дело было держать оборону. Но и на них никто пока не нападал.

Значит, они успокоились. Ну ходили в ватниках, бушлатах, опорках и британских бутсах времен бурской войны, но ведь и от переодеваний можно получать удовольствия. А по его, Шеврикуки, поводу в Останкине вообще мало кто волновался. Что же, и теперь он держит в клетке и на цепях свою натуру?! Наглец Продольный хохочет и пожирает банки бамбукового соуса нуворишей, а уполномоченный Любохват, возможно, уложил добычу в сундук. Благо, если в казенный. А он притих, забинтовался запрещениями и не позволяет себе добыть хотя бы перечень предметов гипотетического марьинорощинского схоронения!

А не оробел ли он? Нет, уверил себя Шеврикука, не оробел. Хотя именно сейчас не повредит ему и осмотрительность. Осмотрительность и вынудила Шеврикуку снова вспомнить о тени убиенного чиновника Фруктова. Да, яркое желание послать тень Фруктова к раскопу было глупостью, а вот отправиться с поручением в квартиру Радлугиных она имела чистое право. О стараниях Продольного и Любохвата установить в туалете примерных супругов предмет жизненной необходимости, наверняка со специальной технической начинкой, Шеврикука не забывал. Прилежные бдения Шеврикуки после случая с унитазом, а иногда и его целенаправленные изыскания как будто бы были полезны. Ничего от Продольного и Любохвата в своих подъездах он более не обнаруживал. Но вдруг в дни утихомиренного походом в Обиталище Чинов Шеврикуки прохиндеи исхитрились, просунулись в его территории и урвали кусок лакомого?

Оправданно объявившееся в Землескребе привидение или тень Фруктова Шеврикука был намерен спустить в отсутствие Радлугина к книжному шкафу и томам Мопассана с пожеланием проинспектировать известный портфель, но легко, на глазок, и без полномочий разыскивать так называемую генеральную доверенность Петра Арсеньевича.

Волевые, а потом и умственные напряжения Шеврикуки не вызвали требуемой тени. «Препятствует ли кто? Во мне ли что иссякло? Или тень и даже идея тени сами по себе рассеялись? – недоумевал Шеврикука. – А может, снова начать в квартире Куропятова?» Когда Шеврикука, невидимый, проник в жилище Куропятова, годы назад ютившее Фруктова, он чуть было не рухнул на пол. В гостиной Куропятова в креслах напротив друг друга сидели Куропятов и Фруктов, попивали кофе из чашек и беседовали. На столике с колесиками вблизи Куропятова была воздвигнута и бутылка ликера «Амаретто». Вот оно что, понял Шеврикука. Сразу же после известия о раскопе он сгоряча пожелал возобновить тень Фруктова. Стало быть, и возобновил. А потом, остудив себя и отыскав Пэрста-Капсулу, он о Фруктове забыл. И тень рассыпать забыл! И выходит, тень уже три дня сама по себе пребывала в бывшей своей квартире в гостях у Куропятова. Экий случился конфуз! С ним, Шеврикукой, а вовсе не с Куропятовым и с Пост-Фруктовым. Куропятов не только терпел гостя, он, похоже, оценил в нем собеседника и предоставил ему раскладную кровать.

Бакалейщик Куропятов, мужчина в возрасте, протертый щетками и наждаками экономических политик, но жизнестойкий, если помните, был склонен к философическим восхождениям. Все его удивляло. Случись в Антарктиде падеж королевских пингвинов, он сейчас же должен был обсудить это непредвиденное явление. Ну а если бы кто-нибудь захворал в Конституционном суде? Или обанкротился банк «Гермес»? Или эротика вступила бы в сражение с сексом? Или же на балкон Куропятова залетела бы открытая некогда оголодавшими испанскими конкистадорами птица индейка? Все это требовало словесного разбирательства с привлечением разнообразных способов мышления. Сейчас в руке Куропятова был синий том Василия Осиповича Ключевского. Оба собеседника восседали в халатах и домашних туфлях. Шеврикуке при взгляде на них стало стыдно за себя и за своего Фруктова. Жалок был обшарпанный, махровый когда-то халат Фруктова! А его стоптанные домашние шлепанцы? Разве шли они в сравнение со стеганным где-нибудь в Осаке узбекским халатом и темно-коричневыми с золотыми разводами султанскими туфлями Куропятова? На бакалейщике был наряд холостяка, допускавшего в свое домашнее расположение и приличных дам. Но при этом, к тайной гордости Шеврикуки, сам Фруктов не выглядел жалким. И он имел вид ученого человека. Возможно, из-за очков, презентованных ему Крейсером Грозным. А главное, ощущалось в нем чувство превосходства, обеспеченное тайной знания, рано или поздно должное воплотиться в слова: «Какую чепуху вы несете! И как вам не надоело?»

– Значит, уважаемый Анатолий Федорович (Анатолий Федорович, отметил Шеврикука, надо запомнить), – Куропятов радостно выдвинул синий том вперед и вверх, – вы и с этим наблюдением историка не согласны?

Фруктов не заговорил, лишь нижнюю губу подтянул вверх, но по нему было видно: да, не согласен, ну и что?

– А я зачитаю! Зачитаю! – еще более радостно заявил Куропятов. – Вот, пожалуйста! Мы с вами имеем в виду времена Смуты. Уже сгинули самозванцы. Уже избрали Михаила. И вот что пишет историк. О России, конечно, о России! «…Печальная выгода тревожных времен: они отнимают у людей спокойствие и довольство и взамен дают опыты и идеи». А? Опыты и идеи! И вы, стало быть, с этим не согласны?

Опять было очевидно, что Фруктов из великодушия не желает что-либо оспаривать или даже однословно оценивать. «Как же! Опыты и идеи! – проворчал про себя Шеврикука. – Это в какой-нибудь добрострадательной или благорасположенной стране, где на каждом углу пиво и копченые сардельки, да за нормальную плату, хороши опыты и идеи, они там благоразумные и добавят к съеденной сардельке две свежие, да еще и с горчицей и с маринованной спаржей, а у нас идеи будут непременно вселенские, несуразные и взбалмошные, а уж опыты, коли начнутся…» Тут Фруктов как бы хмыкнул, демонстрируя свой скептицизм, и заставил Шеврикуку насторожиться.

– Вот! Вот! Вечно вы скептик! – воскликнул Куропятов. – К опытам и идеям мы еще вернемся. Да, вы скептик, и ворчите, и многим недовольны. Но это все не только проявление особенностей вашей натуры и шевелящихся в ней генов, но и следствия Смуты. Вот опять Ключевский. По мнению историка, тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку общества, все только и жаловались на свое обеднение, разорение, злоупотребления властей, на то, от чего страдали и прежде, но о чем терпеливо молчали. Читаю текст: «Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь Смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства». Что же, уважаемый Афанасий Федорович, вы не признаете справедливость и этого наблюдения? Вот вы теперь ворчун и скептик, а раньше, в благодушные времена, были, говорят, смирный, именно безропотный и послушный.

– Кто говорит? – хрипло вырвалось вдруг из Фруктова.

«Вот тебе раз!» – опять насторожился Шеврикука.

– Ну мало ли кто… Я это так, – Куропятов махнул рукой, том Ключевского ею был уже отпущен. – Вы мне как раз и приятны тем, что ворчун и скептик. Ваш сосуд с ликером уже пуст? Нет? Ну что ж, тогда будем.