Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

В Пятигорске оба приятеля жили неподалеку друг от друга, часто виделись, в том числе на холостяцких пирушках или в доме у Мартыновых (Лермонтов продолжал говорить комплименты Наташе, но не слишком страстно, — дело у них не кончилось даже поцелуем) и в домах у общих знакомых. Сам Мартынов увивался за Надеждой Верзилиной, милой, скромной отроковицей о 15 годах, и пикировался по этому поводу с Аграфеной Верзилиной — старшей ее сестрой (сводной, по отцу). Наденька в силу своей детскости, не могла ответить на его чувства, только улыбалась застенчиво, стихами же Лермонтова восхищалась преувеличенно бурно, называя его исключительно «наш гений» или «наш Байрон». Николая же — из-за его одежды — «наш монтаньяр» (от французского Montagnard — горец). Николай тоже улыбался, но нерадостно, — судя по всему, это прозвище ему мало нравилось.

В начале лета в Пятигорск посыпались грозные запросы из штаба генерала Граббе: отчего Столыпин и Лермонтов до сих пор не на месте, в Темир-хан-Шуре? Пришлось снова заплатить лекарю госпиталя И. Е. Барклаю-де-Толли, чтобы получить нижеследующее свидетельство:

«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев, сын Лермонтов, одержим золотухою и цинготным худосочием, спровоцированным припухлостью и болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение целого лета 1841 года; оставление употребления вод и следование в путь может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья».

Штаб смирился и отстал.

Лермонтов ходил пьяный от радости: целых три месяца отсрочки! Лето в Пятигорске! Вместе с друзьями и знакомыми! Что еще желать в жизни?

Стычка с Мартыновым произошла у него 13 июля в доме у Верзилиных. Вроде бы ничто не предвещало конфликта: гости пили чай, мило болтали, разместившись по уголкам салона, дамы музицировали и пели. Николай в черкеске с неизменным кинжалом что-то шептал на ушко Наденьке, та краснела и фыркала, а Михаил, сидя рядом с Груней, периодически отпускал едкие шуточки.

— О, посмотрите, посмотрите на нашего монтаньяра, — говорил он с ухмылкой, — вам не кажется, что своим пуаньяром[69] он может поранить нашу маленькую Нади́н?

— Думаете, может? — в тон ему спрашивала Груня.

— И не сомневайтесь: у него такой длинный и острый пуаньяр… Он им не одну уже ранил… Я-то знаю! Барышни, бойтесь пуаньяра нашего монтаньяра!

Оба покатывались со смеху.

Видимо, Николай расслышал кое-что из колкостей, потому что налился краской и неспешно, вразвалочку подошел к поэту. Холодно сказал:

— Мсье поручик, я прошу вас прекратить свои дерзости.

Лермонтов расплылся.

— О, пардон, пардон, мсье майор. Извините, не стану.

— В дружеском кругу можете себе зубоскалить как угодно, это мне все равно. Но в присутствии милых дам мне сие неприятно.

— Полно, обещаю молчать.

— То-то же, мсье.

— Извините, мсье.

Мартынов пошел назад и услышал за своей спиной сдавленный смешок и придушенный шепот Лермонтова:

— Что ж, по требованию майора, забираю свои слова назад: пуаньяр у сего монтаньяра вовсе не такой длинный и острый, как мне казалось ранее…

Николай обернулся, в бешенстве глянул на поручика и, набычившись, вышел из комнаты.

Аграфена сказала:

— Вы рискуете, Михаил Юрьевич — он вас побьет.

Но поэт только отмахнулся.

— Да помилуйте, Аграфена Петровна, как сие возможно — «побьет»? Я же не слуга ему. Мы, в конце концов, офицеры. В крайнем случае, вызовет на дуэль.

— Ну а коли вызовет?

— Значит, будем стреляться.

— Этого еще не хватало! Вас и так сюда за дуэль сослали. Для чего нужны новые неприятности?

— Чепуха, не стоит даже думать. Никаких неприятностей не будет, ибо между нами, друзьями, дуэль невозможна. Что, Мартышка станет в меня стрелять? Или я в него? Экая нелепица! Завтра же помиримся, выпьем по бутылке шампанского и обнимемся, ей-бо.

— Обещаете не стреляться?

— Слово офицера.

Вечер продолжился как ни в чем не бывало. Когда Лермонтов уходил от Верзилиных, то увидел у них во дворе на лавочке мрачного Мартынова, курящего трубку. Михаил вытащил свою и спросил:

— Мне можно присесть?

Николай молча отодвинулся. Михаил закурил.

— Ты сегодня, Маешка, перешел все границы, — медленно начал «монтаньяр». — Я терпел долго, но больше терпеть не намерен. Ты меня унизил в присутствии дам. Этого не прощают.

— Я же извинился. Хочешь — еще раз извинюсь? Завтра при всех.

— Ты меня унизил, — тупо повторил друг. — Этого не прощают.

— Я не унижал, а шутил. Ты что, шуток не понимаешь?

— Шутки шуткам рознь. Никому не позволено так со мной шутить.

Лермонтов вздохнул и спросил грустно:

— Не могу понять — что тебе теперь нужно? Хочешь со мной поссориться и стреляться?

— Коли ты не струсишь.

— Ты ведь знаешь, что я не трус.

— Стало быть, стреляемся.

Михаил уставился на него в недоумении.

— Ты серьезно, что ли?

— Совершенно серьезно. Ты меня унизил. В обществе дам. Этого не прощают.

— После стольких лет добрых отношений — стреляться?

— Я не виноват, что ты, называющий меня своим другом, начал издеваться надо мной в присутствии Наденьки.

— Повторяю: я не имел в виду ничего дурного. Чуть позубоскалил — и все.

— Значит боишься?

— Кто боится?

— Ты.

— Я боюсь с тобою стреляться?

— Ты боишься со мною стреляться.

Лермонтов поднялся.

— Что ж, извольте, сударь, я к вашим услугам. Можете присылать своих секундантов.

— Завтра же пришлю.

— Я надеюсь, к завтрашнему дню вы проспитесь и передумаете.

— Не надейтесь, сударь.

— Значит, будем стреляться.

— Непременно будем и никак иначе.

Монго, услыхав о дуэли, долго хохотал и при этом спрашивал, не сошел ли Мартынов с ума. «Он вообще стрелять не умеет из пистолета, — говорил Столыпин, — пару раз стрелял и всегда вывертывал пистолет курком вбок. Ну не дуралей ли?» Серж Трубецкой вторил: «Завтра все уладим, утро вечера мудренее. Завтра петухи перестанут петушиться».

Но назавтра явились Васильчиков и Глебов и сказали, что они секунданты Мартынова и пришли обсудить условия поединка.

Монго с Трубецким набросились на них, убеждали бросить этот фарс, помирить поссорившихся и пойти лучше выпить. Глебов ответил: «Выпить я не прочь, но Мартышка не передумает. Он лежит на кровати и рычит от ярости». Все, кроме Лермонтова, отправились к Николаю. Тот действительно лежал, отвернувшись к стене, и на вопросы друзей не реагировал. Трубецкой вспылил: «Что ты делаешь, Николя? Ведь Мишель пристрелит тебя, как зайца, он стреляет во сто крат лучше». Отставной майор хранил молчание.