Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская - Борис Мансуров

Только в чем дело с «ты», я не совсем понимаю. Мне ведь совершенно не важно, говорите ли Вы мне ты, Вы или он. Кроме того, я принадлежу к числу людей, не выносящих насилия (в особенности в области чувства) и не могу требовать того, чего сама бы не потерпела. Если судьба пожелает и мы скоро встретимся, то не раньше как в минуту этой встречи обнаружится, действительно ли я могу быть для Вас «сильнодействующим спасительным источником»!.. я ведь знаю, какая ничтожная мелочь может иной раз разрушить большую иллюзию, а поэтому, Борис, из чувства самосохранения я должна все продумать и быть ко всему готовой.

Пастернак, несомненно, был ей благодарен за то, что не ошибся: она оказалась не только умным, но и добрым другом. После кратких слов объяснения Рената перешла к вопросам, касающихся духовных сфер[374]. Примирением звучат слова, которыми начинается ответ Пастернака «умному, доброму, пламенному другу»:

Дорогая Рената, моя нежность к Вам уже ушла много дальше, чем выражает язык моих открыток. Мои письма кажутся мне искусственно сдержанными и холодными. Сохраним, однако, эти границы, останемся в них. Одна из моих открыток к Вам, по-видимому, пропала, да и в дошедших до Вас я о многом не упомянул и на многое не ответил. В июле пришло от Вас письмо с вложенными в него цветами жасмина. Я ясно увидел летний день, однооконные фруктовые и овощные лавки, цветущие кусты в маленьком палисаднике на теневой стороне, и сердце мое переполнилось живой, ощутимой действительностью, окружающей Вас. В нашем саду в это время стоял в цвету такой же жасмин. Я не ответил Вам на Ваше сообщение о Вашем приезде сюда. Дорогая сумасшедшая девочка.

Знаток женской души[375], Пастернак после слов холодных и рассудочных включается в игру, предложенную ему Ренатой, которая в самом начале переписки отметила: «Ах, я рада, что сохранила способность вызывать людей и беседовать с их портретами. Мне кажется, что благодаря постоянной мысли о Вас я обрела нечто неразрушимое». И вот Борис Пастернак дает понять, что ее способность «вызывать людей» не утратила былой силы. Он увидел в письме цветы жасмина и — оказался на берлинской улице, где жила Рената.

Письма осени и конца 1958 года пронизаны переживаниями по поводу присуждения Нобелевской премии. Теперь, почти полвека спустя, когда есть возможность проанализировать все, что происходило в связи с этим событием, при чтении переписки Ренаты Швейцер с автором «Доктора Живаго» становится ясно, как важна была эта переписка для Пастернака. Да, у него было достаточно друзей, которые заботились о его заграничных делах, связанных с выходом романа, было большое количество откликов читателей из заграницы, но его сердце грела мысль о том, что в Германии у него есть добрый, умный, пламенный друг. Были случаи, как это выяснялось позже, когда они в один и тот же день и в одно и то же время суток писали друг другу письма. А послание от 21 октября 1958 года, в котором он признается, что ее «столь мироохватывающие и мироподобные письма — потрясения», он заканчивает, похоже, непосредственно после получения известия о присуждении ему Нобелевской премии и ставит дату «22/0 ночью». Тогда Пастернак написал Ренате: «Я с тобой, я люблю Тебя. Ты должна это знать и чувствовать». Даже вырванные из контекста письма и всей переписки, эти слова не воспринимаются дежурной фразой.

В начале января 1959 года появилась возможность передавать письма через объявившуюся помощницу. Рената Швейцер воспользовалась предложенной помощью, осознавая истинное положение Бориса Пастернака[376]. «Как я завидую нашему маленькому „ангелу“, который передаст это в Твои руки! Если бы у нас его не было <…> и в этом я вижу волю небес, где не хотят нашей гибели», — написала Рената 19 апреля.

Она стала снова мечтать о свидании со своим кумиром и запланировала поездку в Москву на 5 сентября 1959 года. Но 24 мая ей пришло заказное письмо от Пастернака, в котором он, как уже было однажды, просил отложить приезд на год. Перечисляя проблемы, одним предложением он формулирует главное: «Год отсрочки нужен мне самому по внутренним причинам».

Ренате не оставалось ничего, кроме смирения, и тема искусства стала главной темой их переписки. К концу июля пришло известие о том, что ее посланница очень сожалеет об окончании своей миссии. Из ее последнего письма к Ренате, в котором была задета тема материального положения Пастернака, как никогда ранее ей стало ясно, что он находится в трудной во всех отношениях ситуации.

Вскоре появилась новая возможность передать письмо Пастернаку. Ответ, пришедшее через Гамбург письмо от 20 августа 1959 года, по признанию Ренаты, представлялся для нее «полностью достигнутой близостью»:

Моя милая девочка, к чему слово «бояться»? Потому, что оно выражает чувство, потому, что оно волнует и заботит. Потому, что Твое обращение и мой ответ охватывают и одолевают, как полностью достигнутая близость. Почти год назад во мне созрело желание сделать Тебе и нескольким друзьям за рубежом кое-какие подарки из моих гонораров[377]. Что это до сих пор задерживалось и тянулось, объясняется тем, что мой главный издатель ссорился с моей парижской уполномоченной и другом[378] (я тебе однажды писал о ней) и не хотел уступить ей в этом. Лишь недавно я получил известие, что дела наконец сдвинулись, и меня удивляет, что Тебе еще ничего не сообщили.

Ты чудесная, я горжусь Тобой. Ты все понимаешь без того, чтобы я всегда говорил Тебе об этом. Не ищи этого в конце письма, написанным снова черным по белому. Эта Твоя способность будить и волновать все во мне! Она меня приводит в дрожь! Творчество само возникло из жизни, насыщено и упитано жизнью. Но я говорю о новом, дополнительном вторжении первоначального в уже достигнутое и совершенное.

«Полностью достигнутую близость» уже нельзя было вытеснить ничем. Из писем Пастернака ушла былая официальность, исчезла проявлявшаяся порой натянутость. 10 декабря 1959 года он пишет Ренате:

Спасибо тебе, милый друг, за эти два прошедших года, в течение которых любить тебя так облегчало, обогащало и наполняло значением мою жизнь. В наших предположениях и допущениях мы зашли достаточно далеко. Не будем больше делать этого. При всем том, что ты обо мне знаешь, это было бы с моей стороны нечестно и низко. Но если мое молчание порой станет более длительным, причиной будет не это, но необходимость принудить себя к труду, который ведь составляет мой долг и по отношению к тебе тоже. Здесь говорят, будто ты ездила в Париж и посетила мадам Пруайяр. Правда ли это?[379]

Рената Швейцер не ощутила это как отчуждение, потому что в это время вернулся гастролировавший в Москве «Немецкий театр» Грюндгенса. Она посетила в Гамбурге свою семью, и, по ее признанию, «казалось, что Борис Пастернак был в эти дни среди нас, до такой степени чувствовалось его присутствие».

Тогда же, в первые дни нового, 1960 года, она и фотограф Гамбургского театра по фамилии Клаузен задумывают совместную летнюю поездку с целью выпустить книгу о России. Главной темой должно было стать Переделкино. «Я никогда не раскаивалась в том, что я делала по наитию, чем бы дело ни заканчивалось. Поэтому я сразу успокоилась, как только вышла из бюро путешествий, записавшись на поездку в Россию 14 апреля», — вспоминала Рената. Это планировалось как разведывательная поездка, которой она рассчитывала доставить удовольствие Пастернаку и одновременно разузнать, каким образом она и госпожа Клаузен могли бы остаться в России летом для работы над книгой.

«Твое предложение приехать этой весной я впервые принял без волнения и забот, но со спокойной, легко понятной радостью. <…> Ты познакомишься с моей женой и с домом, и с жизнью в доме. Потом я отведу тебя к Ольге. Никакое разочарование, ничто насильственно-неестественное не ожидает и не угрожает никому из нас»[380], — написал ей Пастернак. И далее:

Твоя талантливость, все, что уже было между нами, тому порукой. Только непреходящее, этот неизменный дар природы, соединяло нас. Не ищи в моих словах стремления что-либо преуменьшить или обуздать. Напротив. Нечто большее, еще ожидаемое, твой приход для меня, можно сказать, уже начался, уже начал осуществляться. И никому (и Тебе тоже) не понять, как серьезно, как трудно мое теперешнее положение после всего полученного признания, после всего подаренного мне доверия. О, как все это обязывает!

По собственному признанию Ренаты, только теперь она поняла, что она затеяла своей предстоящей поездкой. Череду событий, все, что происходило до момента реальной встречи с Борисом Пастернаком, Рената принимала с покорностью любящей женщины, знающей не только цену ожиданиям, но и цену награды за страдания[381].