Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман

– Нам тоже выдали валюту. Послезавтра мы, вернее я, перехожу границу, на Чек-Пойнт-Чарли… – Наум Исаакович насторожился, но все оказалось безобидным показом нового фильма Лады, вышедшего на экраны в сентябре. Эйтингон видел ленту на зоне:

– Это не стыдно показать и в Каннах, – гордо подумал он, – Ладушка молодец… – в лирической ленте девушка играла сироту, учительницу в школе для трудных подростков, в Средней Азии:

– Все сняли за лето, – Лада потерлась носом о его щеку, – случается, что лента идет трудно, а здесь нас было не выгнать с площадки. Мальчишек набрали отличных, я с ними по-узбекски разговаривала… – в конце фильма девушка отказывалась от ухаживаний молодого щеголеватого геолога, предпочитая объясниться в любви директору школы, вдовцу, раненому на войне:

– Она не уезжает в Москву, а остается в любимой пустыне… – ленту назвали «Пустыня в цвету». Фильм крутили в одном кинотеатре Западного Берлина:

– Режиссера не выпустили даже сюда, на восток, – грустно сказала Лада, – он юношей жил на оккупированной территории, на Украине. Представлять картину придется мне… – Наум Исаакович запомнил, когда Лада собирается переходить границу:

– Я подъеду на Чек-Пойнт-Чарли, на всякий случай. Меня она не увидит, это для спокойствия. Вечером она вернется на восток, мы опять встретимся… – он чувствовал ее ласковое тепло, слышал низкий, сдавленный стон:

– Как хорошо, милый… – она скомкала в кулаке край тощей подушки, – я люблю тебя, так люблю… – как и ожидал Наум Исаакович, американские купюры открыли им путь на второй этаж кафе. Он понял, что хозяин привык к таким просьбам:

– У него здесь что-то вроде дома свиданий, для своих людей… – бывшая или настоящая монахиня, допив кофе, шмыгнула в дверь, Эйтингон со значением водрузил на стойку портмоне:

– Два черных кофе, товарищ, – вежливо попросил он, – и вот еще… – очередная купюра заняла свое место под слепо отпечатанным, захватанным пальцами меню:

– Еще час, – предупредил его буфетчик, – к вечеру здесь становится людно… – Наум Исаакович с сожалением отозвался: «Конечно». Поднимаясь по узкой лестнице, удерживая картонные стаканчики, он прислушался:

– Ландыш, ландыш белоснежный, розан аленький…

Она мурлыкала себе под нос, устроившись на кровати, накинув на обнаженные плечи осенний жакет лазоревого твида, с замшевым кантом. На полу валялась сорванная юбка, перекрученные чулки, туфли разлетелись по разным углам комнаты. Эйтингон присел рядом:

– Кофе в постель, Ладушка… – она приникла к нему, – завтра у меня дела, но потом ты вернешься на восток, и мы увидимся, любовь моя… – горький кофе обжигал губы, но Ладе так было легче:

– Нельзя ничего говорить, ни о Саломее Александровне, ни о вызове в Комитет… – она скрыла дрожь, – он не должен ничего знать. Он засекречен, ему запрещено водить такие знакомства, как со мной. Если я во всем признаюсь, он может сделать что-нибудь безрассудное, а он уже сидел. Нельзя рисковать его арестом. Но я не могла отказаться, – слезы навернулись на глаза, – иначе арестовали бы меня… – Лада не могла сказать, что послезавтра должна остаться в Западном Берлине:

– Остаться, связаться с полицией, разыграть спектакль, изобразить перебежчицу… – ей захотелось укрыться в его надежных руках, – возобновить знакомство с товарищем де Лу. Но так есть шанс, что я потом окажусь в СССР, и увижу его, а не проведу ближайшие десять лет на зоне… – разговор в Комитете был коротким и понятным:

– Саломея Александровна идет со мной переводчиком, – девушка сжала пальцы, – не зря говорят, что все бывшие эмигранты работают в Комитете. Ясно, что она связана с КГБ… – Лада обняла его:

– Побудь со мной, милый, пожалуйста… – она целовала его, задыхаясь, что-то шепча:

– Сейчас опасное время, – вспомнила Лада, – какая разница, так хочется счастья… – Эйтингон швырнул стаканчик в угол:

– Пошли они к черту, Шелепин, Хрущев, и остальные. Никто не отнимет у меня Ладу… – закрыв глаза, он окунулся в ее родное тепло.

Паспорт Александру Шпинне, восемнадцатилетнему студенту, родившемуся в Берлине, выдали тоже в Берлине, в западной его части, в прошлом году. На страницах пестрело несколько штампов о переходе границы. Самым свежим был зеленого цвета оттиск, только что полученный Шпинне в будке на восточной стороне Чек-Пойнт-Чарли.

Октябрьское утро было свежим. Колючий ветерок забирался под полосатый шарф, небрежно закрученный вокруг шеи юноши. Шпинне носил провощенную куртку с клетчатой подкладкой, американские джинсы и баскетбольные кеды. С плеча свешивалась студенческая сумка. Внутри болталось несколько тетрадей, томик Сартра на французском языке, и бумажный пакет с домашним печеньем. Среди выпечки вложили записку: «Милому племяннику от любящей тети Лотты». В несессере Шпинне покоилась старомодная золингеновская бритва, миндальное мыло и зубная щетка с пастой. От его свежевыбритых щек пахло сандалом. В сумку он засунул и несколько блоков дешевых восточногерманских сигарет.

В очереди к будочке пограничника обыватели судачили о снабжении на социалистической стороне:

– Овощи у них, как были дешевле, так и остаются, – со знанием дела заявила дама с тележкой на колесиках, – за двенадцать лет мы немалую сумму сэкономили. Фридрих все посчитал… – невзрачный муж дамы, при пенсне и потрепанном плаще, тоже обремененный кошелками, откашлялся:

– Я, видите ли, бухгалтер… – очередь в обратную сторону, на восток, тащила пакеты с эмблемами дорогих магазинов на Кудам:

– Пармезана у них нет, – не унималась дама, – зато их мясники не дерут втридорога за порцию суповой говядины… – сзади раздался скептический голос:

– Переезжайте на восток, уважаемая фрау. Освободите место для тех, кто спит и видит, как бы оттуда вырваться… – Шпинне вытащил из кармана носовой платок. Ему не надо было оборачиваться. Товарищ Леман, стоявший в очереди за дамой и ее мужем-очкариком, получил сигнал: «Все в порядке, продолжаем операцию».

Восточных пограничников предупредили, но, в отличие от Лемана, у остальных членов группы западные штампы в паспортах были поддельными:

– Сами паспорта настоящие, – вспомнил Саша, – только фотографии переклеены… – из соображений безопасности границу они переходили поодиночке и парами. Саша вызвался быть первым:

– Как комсомолец, я обязан подавать пример, – весело сказал он, – остальные у нас коммунисты, а комсомол всегда впереди… – по возрасту Саша был самым младшим из членов группы:

– Мне только летом исполнилось семнадцать, – подумал он, – Маша всегда шутила, что она меня на полгода старше, и я обязан ее слушаться…

В Куйбышеве он сходил на номенклатурный участок городского кладбища, с помпезными монументами черного и белого мрамора. Машин камень, серого гранита, с необработанными краями, напоминал скалу. Золотились четкие буквы:

– Мария Михайловна Журавлева, 1942—1959. Милой доченьке от любящих родителей… – на овальном медальоне Саша увидел школьную фотографию девушки, в белом фартуке. Теплая ладошка, лежащая в его руке, шевельнулась. Марта шмыгнула носом:

– Ты надолго уезжаешь, Саша… – он погладил коротко стриженые волосы цвета палой листвы:

– Пока не знаю, но я обязательно вас навещу, когда вернусь. Учись хорошо, Мышь, – он улыбнулся, – помогай маме и папе, гуляй с Дружком… – над кладбищем громоздились пышные, белые облака. Марта зажмурила зеленые глаза:

– Когда солнышко, не грустно, – тихо сказала девочка, – только жаль, что лето не вечно. Впрочем, смена сезонов явление естественное… – она оживилась:

– Интересно, на Марсе есть зима или лето? Должны быть, планета вращается так, как Земля… – Марта изучала карту видимой стороны луны и рассчитывала траекторию полета будущего спутника. Увидев у нее в комнате искусную модель, Саша удивился:

– Девочки обычно не работают с металлом на уроках труда… – Марта отрезала:

– Косность. Во-первых, я хожу в кружок моделирования во Дворце Пионеров, а во-вторых, я собираюсь получить квалификацию токаря-расточника и сварщика… – Саша даже закашлялся:

– Девочки вроде шьют фартуки и пекут пироги… – она вздернула нос:

– Пироги меня не интересуют. Я будущий инженер-физик, я должна обладать производственными навыками… – от тети Наташи юноша узнал, что администрация школы не смогла противостоять нажиму девятилетней ученицы шестого класса:

– Ей разрешили ходить на трудовое обучение с мальчиками, – вздохнула генеральша Журавлева, – и она опять перескочила через класс… – Саша понял, что Марта сможет отправиться в университет, едва вступив в комсомол:

– Только сначала она грозится пойти на завод сварщиком, – усмехнулся