Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Еще до конца дня Элизабет поехала в общежитие, но там никто не знал, куда делась Маша. В конце недели она уложила вещи и ушла. Все думали — домой. Элизабет хотела поговорить с Гансом, но тот уехал на совещание в Берлин. Регина старалась, как могла, успокоить свекровь:

— Сейчас на это смотрят не так, как раньше.

— У него дети.

— И тем не менее.

Откуда ей знать, каково это — поднимать детей одной, без отца, подумала Элизабет.

— За все приходится платить, — сказала она, — рано или поздно платит каждый, и никому от этого не уйти.

— Ты ничего не можешь изменить.

— Маша — моя дочь.

— А изменить ты все равно ничего не можешь.

Предложение Регины заночевать в городе Элизабет не приняла. Она хотела вернуться в деревню, там она чувствует себя лучше. Она поцеловала маленького Пабло и ушла.

Ночью она не могла уснуть, приняла одну таблетку, потом другую. Утром пришло письмо от Якоба. Оставил бы меня в покое, подумала Элизабет. И, не прочитав, подложила письмо к остальным. А где-то ближе к середине дня она поехала в общежитие по второму разу. Маша все еще не появлялась. У Элизабет сильно разболелась голова. На вокзале она выпила чашку кофе, и ей стало немного легче. Потом она снова пошла к Регине, и Регина снова посоветовала ей не принимать всю эту историю так близко к сердцу, не ближе, во всяком случае, чем принимает сама Маша.

— Она не сдаст экзамен, и ее выгонят из университета.

Регина не могла удержаться от смеха. Вот уж много шума из ничего.

— Мы все не святые, ты ведь тоже не святая.

Эти слова больно задели Элизабет. Она пожалела, что рассказала невестке про Якоба Алена. У нас совсем другое дело, подумала она.

— Мама, не выставляй себя на посмешище, — сказала Регина на прощанье. — Маша давно уже не держится за твой подол.

Воздух тяжело висел над городом. В такую погоду у Элизабет отекали ноги. Она хотела вернуться домой, но на вокзале передумала, взяла такси и велела шоферу заехать на комбинат. Она хотела сказать Херботу, что так поступать нельзя, ни из-за детей, ни из-за Маши. Счастья это не принесет никому, можно убедиться на множестве примеров. Но на комбинате она застала только Херботова заместителя, долговязого молодого человека, который чем-то напомнил ей сына. Он пригласил ее к себе в кабинет, а она шла и думала: о чем же это я буду с ним говорить? Ей захотелось уйти. Оба растерянно стояли друг против друга, и вдруг силы оставили ее и уши у нее заложило.

Он увидел, как побледнела женщина, придвинул ей стул и принес стакан воды.

— Уже прошло, — сказала она.

Ей было стыдно сидеть в таком жалком виде перед молодым человеком, который решительно не знал, как ему держаться. Она подумала, что и вообще было глупо приходить сюда. У меня личный вопрос, сказала она, и не очень важный, еще успеется. Элизабет подняла глаза на молодого человека, тот стоял перед ней в таком смущении, словно она застала его за чем-то недозволенным, и вдруг у нее возникло подозрение, что на комбинате все гораздо лучше осведомлены про Машу, чем она, родная мать. Она встала и, не промолвив больше ни слова, вышла из комнаты.

Элизабет долго и бесцельно слонялась по улицам. Она была уверена, что с каждым шагом наделает еще больше ошибок, но не знала, как же ей теперь быть. Она жалела, что уже нельзя посоветоваться с доброй старухой, с бабушкой. Уж у ней-то наверняка оказалось бы в запасе подходящее к случаю решение. Но бабушки давно не было на свете, и у Элизабет Бош вдруг мелькнула мысль, что, может, не так уж и плохо уйти вослед. Мир обойдется и без нее.

На Якоба Алена напала странная болтливость. Так, во всяком случае, расценивали эту перемену его товарищи в порту. Вообще-то он и всегда был какой-то странный. Они, например, никак не могли себе объяснить, с чего это Якоба вдруг потянуло на политику, его, который отродясь ничем не интересовался, кроме почтовых марок да небольшого участка на берегу Эльбы. Теперь его просто распирало от слов, плотина молчания была прорвана. В утренний перерыв, в обеденный перерыв, на профсоюзном собрании. Со стороны смешно было глядеть, как он горячится, выступая за мир, осуждая все и всяческие агрессии. От них в итоге всегда страдает маленький человек. А он, Якоб, в конце концов имеет право на кусочек счастья, который не сможет отобрать у него никто из высокого начальства. Вот как обстоят дела, и вот за что надо бороться. Подобные речи в его устах вызывали улыбку даже у тех, кто был с ним согласен. Уж не заделался ли он коммунистом, однажды спросили у него, и Якоб ответил: «А почему бы и нет?»

Брат по-прежнему наседал на него, уговаривал продать домик на берегу Эльбы и вложить вырученные деньги в его дело, в автопокрышки. Сообща они смогут основать большое предприятие. В свое время Якоб отверг предложение брата как совершенно неприемлемое. Теперь же он вызвал маклера, чтобы расспросить о предположительной стоимости участка и дома. Маклер перво-наперво сказал, что ценность представляет сам участок на берегу, а не домик. Любой покупатель его для начала снесет. Конечно, он не может назвать сейчас окончательную сумму, но, если дело сладится, Якоб не будет знать забот до конца своих дней. Якоб сказал, что ему надо все тщательно продумать и взвесить. Стоило только представить себе, что придется жить вдали от моря, в буроугольном районе либо среди высотных домов Западного Берлина, как на ум приходило множество поводов не проявлять излишней поспешности. Да и чего ради спешить?

«Я приеду, вот увидишь, я приеду».

Вот что она ему крикнула в последнюю минуту, когда на переходе уже проверили его паспорт. А ведь он-то, поворачиваясь к ней, еще думал, что так оно и есть, что бывают на свете люди, про которых счастье не писано. Этим все сказано, и больше к этому добавить нечего. Каждый живет там, где живет, может, она и права. И потом вдруг такая надежда! Уж верно, найдутся какие-нибудь возможности, чтобы она могла регулярно встречаться с детьми. Только пусть сразу же обращается в Берлин, а не карабкается по ступенькам от одной инстанции к другой. Не то ее заявление застрянет на каком-нибудь этапе и про него все забудут. А он со своей стороны готов сделать все, чего она потребует, вступить в партию «зеленых» — пожалуйста, к коммунистам — пожалуйста. Ему все равно. И пусть она упомянет в своем заявлении, что он — из левых. Такие советы давал ей Якоб в своих письмах, но Элизабет не отвечала, и Якоб почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Он злился на Элизабет, но и тосковал по ней. Ему все обрыдло — порт, дом, река. Он был готов все продать, готов — и не готов. То он хотел переехать в деревню, то его охватывал страх перед таким шагом.

«Я приеду, вот увидишь, я приеду».

Он судорожно цеплялся за эти слова. Он заказал в стекольной мастерской новые окна, больше старых. Чтобы в комнате стало посветлей, чтобы они не были такими темными, как та комната на заднем дворе в Берлине.

Ганс Бош вернулся из Берлина домой. Наконец-то там приняли решение: не Стокгольм, не Хельсинки, не Лондон, а Дамаск. Регина сможет работать в школе при посольстве. В том же комплексе расположен и детский сад для Пабло. А первые месяцы, пока не кончатся все хлопоты с переездом, малыш пусть поживет у матери в деревне, она будет только рада.

— Наконец-то, — сказал Ганс и достал из портфеля бутылку вина, которую приобрел в магазине «Деликатесы», — наконец-то.

Он обнял Регину, поцеловал ее, он расслабился, как давно уже себе не позволял, он подбежал к постельке малыша, подхватил, спящего, на руки. Его даже не смутило, что Пабло начал реветь.

— Ты полетишь в Дамаск, — кричал Ганс, — ты у нас полетишь в Дамаск!

Он подбрасывал малыша в воздух и ловил его. Регине с большим трудом удалось успокоить Пабло, а Гансу она сказала, что он, верно, спятил, раз способен так напугать ребенка. И все-таки она была счастлива, потому что счастлив был ее муж. Ганс сегодня казался каким-то другим, он как бы освободился от гнета, который грозил его раздавить. Хорошо будет на какое-то время уехать отсюда, подумала и она, не важно куда, лишь бы уехать. Изо дня в день одно и то же, одно и то же, от этого можно сойти с ума. «Наконец-то» — привычное слово. Детский дом, интернат при школе, общежитие при университете и потом наконец-то собственный дом, муж, ребенок. В ней до сих пор жил страх, что у нее могут снова все отнять. Должно быть, именно этот страх побуждал ее неотступно наблюдать за Гансом, определяя, в какой мере он соответствует тому представлению о нем и об их браке, которое она создала. Нетрудно догадаться, что он не соответствовал ее представлениям, как, впрочем, и она его. «А у тебя начинает расти животик», — однажды заметила она, и он сразу понял, что она хочет сказать: «Ты исписался, мой дорогой. То, что ты теперь пишешь, никто не станет читать». Произошла отвратительная сцена. Они во всю глотку орали друг на друга, от шума проснулся Пабло, спавший в соседней комнате, и заревел. В дальнейшем оба старались избегать подобных скандалов, но необходимость что-то замалчивать делала их отчуждение еще сильней. И вот теперь Сирия. Наконец-то.