Брожение - Владислав Реймонт

— Я до сих пор не опомнилась от изумления.

— Что же вас так удивило? Я плохо вижу, разрешите, я возьму вас под руку.

— Сядем в коляску. Я ехала к вам.

— Лучше пройдемся, здесь недалеко.

— Вы спрашиваете, что меня удивляет? Все, что я здесь видела; может, это не кажется вам чем-то необычным, но для меня это ново и неожиданно.

— Устройство приюта — заслуга брата. Вы когда вернулись? — поспешно переменила разговор Ядвига. Она не любила говорить о своих благотворительных делах.

— Месяц назад. Я давно собиралась к вам, но муж очень занят. Кроме того, надо было немного привыкнуть к новой жизни…

— А я давно вас жду, давно.

— Извините, что я не приезжала.

— Я вас не скоро отпущу. Вы расскажете мне об Италии. Прошло уже три года, как я в последний раз была там. Три года! Тогда зрение у меня было еще хорошее, — заметила она с грустью и потупилась.

Некоторое время они шли молча. Предвечерние улицы села все больше заполнялись людьми, телегами, стадами. Мужики, здороваясь, снимали перед Ядвигой и Янкой шапки, а женщины, проходя, целовали им руки и низко кланялись.

Ядвига всех узнавала, расспрашивала о делах, о детях, всем интересовалась, давала советы и шла дальше. Среди этих темных людей, заполнивших улицы села, она была подобна лучу солнца. Янка молчала. Ее удивление начало переходить в восхищение. Она любила народ, но издалека, «из передней», о мужиках она думала почти как о дикарях и не сближалась с ними — они оскорбляли ее эстетическое чувство. Поэтому ее поражал искренний интерес Ядвиги к крестьянам, она считала это эксцентричностью. Янка жила в тесной келье своей вечно кипящей души и не могла понять стремлений Ядвиги.

— Я покажу вам нечто такое, что немного напомнит вам Италию, — сказала Ядвига, когда они по большой аллее вязов проходили через сад. Со своими свисающими книзу ветвями эти вязы походили на огромные, изодранные в клочья зонты.

Из-за деревьев показался знаменитый Витов — старинный замок с трехэтажной квадратной башней, увенчанной потемневшими острыми зубцами, с террасами, каменными и железными балконами, решетчатыми окнами, продолговатыми бойницами, рядами узких окон, с бурыми стенами, по которым до самых бойниц и зубцов взбирался дикий виноград. Этот замок, построенный по образцу старинных итальянских замков, расположился на островке, опоясанном водой, докрасна раскаленной алым заревом заката. Высокие пихты окружали его и роняли длинные тени на воду, на противоположный берег.

— Да ведь это замок из легенды, чудесно! — воскликнула изумленная Янка и любовалась долго, с восхищением.

Миновав огромную переднюю, способную вместить не менее сотни человек, которая была украшена головами оленей, лосей и кабанов и увешана шкурами и оружием, они прошли в глубину дома, сооруженного с истинно монастырской суровостью. Комнаты походили на часовенки внутри готического собора — сводчатые потолки, темные стены, узкие окна, тяжелая старинная мебель.

Ядвига шла впереди и, касаясь вытянутыми руками мебели и стен, безошибочно привела оробевшую Янку в ту самую комнату, где когда-то Анджей сказал, что у него нет больше невесты.

Здесь Янка вздохнула с облегчением: хотя в комнате тоже было довольно сумрачно, все же светлые обои и мебель чуть-чуть оживляли ее.

Вскоре появился Витовский. И они сидели втроем в полумраке, который своими волнами заливал постепенно комнату, слизывая свет с позолоты на потолке, стенах и мебели.

Беседа велась вполголоса. Ядвига с вытянутыми руками ходила взад и вперед по комнате. В белом платье она была похожа на бесшумно скользящий призрак.

Витовский полулежал в качалке, а Янка расположилась в низеньком креслице у окна: ее золотистые волосы блестели в лучах догоравшего дня. Она слушала внимательно и, чувствуя на себе взгляд Витовского, испытывала удивительное спокойствие и удовлетворение. Низкий, мягкий тембр его голоса доставлял ей невыразимое удовольствие, разливая по всему телу какое-то странное тепло.

— Италию не люблю! — говорил он. — Для меня она слишком светла и прекрасна; там всюду геометрическая ясность, которую не терплю; красота там в самом воздухе, в линиях, в формах, а мне хочется красоты иной — красоты, в которой есть сущность, душа.

— Но ведь и душа выражается в какой-то форме; сама форма — это выражение души, — возразила Ядвига.

— Нет, Ядя! А вы как думаете? — обратился Витовский к Янке.

— Не буду ни возражать, ни соглашаться. Когда мне что-нибудь нравится, я обычно не стараюсь понять — почему.

— Поэтому вам нравятся и Неаполь и Кроснова, — сказал он совсем тихо.

— И Неаполь и Кроснова красивы по-своему.

— Н-да! — И он стал раскачиваться.

— Италия восхитила меня прозрачностью воздуха, спокойной красотой, неразделимой связью искусства и природы. Впрочем, я там впервые осознала глубокую радость бытия.

— Н-да! — протянул он снова.

— А здесь я ее никогда не чувствую: иду ли я лесом, полем — мне всегда тяжело и горько, даже когда спокойно на душе, здесь во всем видишь следы какого-то отчаяния, страха, борьбы. А там жизнь привольна, даже сама смерть там не страшит: она похожа на грустный, угасающий день, на опадающие цветы.

— Н-да! — в третий раз произнес Витовский, приподняв на этот раз голову.

Янка, раздраженная его тоном, круто повернулась к нему, но ничего не успела сказать — вошел Анджей.

— Вот мы и собрались вместе, как я хотела, — сказала Ядвига.

— Только близкие, — добавил Витовский.

— Я еще не вправе причислять себя к близким, — ответила Янка.

— Мы вас причисляем — Анджей давно уже наш друг.

Анджей подсел к Витовскому. Янка встала, взяла Ядвигу под руку, и они стали прохаживаться по комнате, прижавшись друг к другу и разговаривая вполголоса.

Внесли лампу. Одна часть комнаты наполнилась зеленоватым светом, другая — бледным, матовым.

— Я вас полюбила уже по рассказам мужа и давно хотела познакомиться с вами, и вот эта минута наступила.

— Ты сегодня выглядишь очень счастливым, — заговорил Стефан.

— Я в самом деле счастлив, знаешь…

— Хочешь перечислить все элементы своего счастья? Оставь! Достаточно мне взглянуть туда, — он указал головой на Янку, — чтобы увидеть больше, чем ты сможешь рассказать. — Губы у него задергались, и в глазах появился холодный блеск то ли неприязни, то ли ревности. Он долго вглядывался в лицо Анджея, сидевшего перед ним на низком кресле, вглядывался почти с гневом, и наконец сказал:

— У тебя лицо довольного жизнью, спокойного человека.

— Да, я спокоен, меня даже удивляет, что после стольких бурь во мне все сразу утихомирилось.

— Счастье — целебный бальзам, врачующий бури ума и сердца.

— Знаешь, иногда ночью я встаю, чтобы заглянуть к ней, — мне даже не верится, что она у меня под крышей.

— И, найдя ее спящей, ты, конечно, преклоняешь колени перед кроватью и долго всматриваешься в дорогие черты.

— К чему ирония? — прошептал Анджей с упреком.

Витовский не ответил: злоба приковала его к креслу, раскачиваясь на его полозьях, он до крови прикусил губу и лишь с трудом успокоился. «Какое мне дело до того, любят ли они друг друга, счастливы ли?» — думал он и в то же время чувствовал, что это ему далеко не безразлично.

— Жена не скучает в Кроснове? — спросил он снова, не в состоянии уйти все от той же темы.

— Что ты говоришь! Как можно скучать через три месяца после свадьбы?

— Н-да, ты прав: три месяца для счастливых душ — срок невелик.

Анджей внимательно посмотрел на него, а Витовский меж тем следил за Янкой; глаза их встретились, ему оспомнилась минута расставания на станции, перед отъездом Янки и Анджея в Италию. Он сдвинул брови и принялся раскачиваться. Странная мысль промелькнула у него в мозгу, злоба волной залила душу, он смотрел на Анджея, склонившегося так низко, что временами являлось страстное желание ударить его ногой, размозжить ему череп.

— Я думаю, нам будет легко друг с другом, — говорила Ядвига Янке. — Много ли надо человеку? Душевное спокойствие и два-три добрых друга, на которых можно положиться в трудную минуту.

Она говорила долго, искрение, раскрывая свою чистую душу, свои мысли и мечты, возвышенные альтруизмом, верой в добро и справедливость.

Сначала Янка слушала невнимательно — взгляд Витовского тревожил ее, но потом она увлеклась и, всматриваясь в прелестную головку Ядвиги, словно окруженную ореолом святости и доброты, стала вникать в смысл ее речи. «Знает ли она об анонимном письме? — вдруг подумала Янка. — Известно ли ей, кто я?» В глубине души она впервые почувствовала боль от сознания своего ничтожества в сравнении с этой святой женщиной. Она больше не слушала, вспоминая свое прошлое и сравнивая его с жизнью Ядвиги. «Кто такая я?» Эта мысль неотступно терзала ее. Она отпустила руку Ядвиги и села, помрачнев от гнетущих воспоминаний.