Брожение - Владислав Реймонт

— Ральф, Толя, поздоровайтесь с тетей! — сказала она по-французски детям и с гордостью наблюдала, как они, словно маленькие манекены или дрессированные пудели, церемонно здоровались с Янкой.

— Юзя, говори по-человечески, — попросил старик, слегка робея перед Янкой, державшейся со всеми холодно и надменно. Он стоял сконфуженный, не зная, куда себя деть.

— Вельможная пани! — начал он, но Юзя так посмотрела на него, что он умолк. — Что ты на меня уставилась, Юзя? Хозяин я тут или нет? Имею же я право поговорить со своей невесткой, ведь правда? — обратился он к Янке, вновь набравшись храбрости.

— Что за вопрос, отец. Вы у себя дома и можете делать абсолютно все, что вам заблагорассудится.

— Вот видишь, Юзька! Но, но, старуха, ты не очень-то разрешай нашей пани пачкать ручки! — крикнул он, видя, что Янка собирается разливать чай.

— Да неужто я ей позволю что-нибудь делать! Сиди себе, дочка, отдыхай, а уж мы с Юзей поухаживаем за тобой.

Юзя скорчила недовольную гримасу, а Анджей, сияя от счастья, смотрел то на жену, то на мать.

Подали ужин, и начались сбивчивые, бессвязные рассказы о путешествии. Старуха почти не слушала. Она с тревогой следила за втиснутым в ливрею Бартеком, подносившим кушанья; он ходил навытяжку, оробевший настолько, что у него дрожали руки.

— Уронишь, как держишь, растяпа? Уронишь и обольешь еще нашу пани! — то и дело кричала она.

— Рассказывай, Ендрусь, рассказывай, я так доволен вашим приездом, что даже выпью на радостях! Мать, принеси водки! — шумел раскрасневшийся старик и, подсев к сыну, счастливый, гордый, слушал его, пил, громко чавкал, поглощая пищу, и бросал под стол кости верной собаке Лапе, которая относила их к окну и с хрустом грызла.

— Папа, зачем ты бросаешь на пол кости? Ведь тут не корчма.

— Папа, папа! Юзя, Юзя! — передразнивал старик. — Болтай, болтай, все равно я тебя не слушаю. Я сегодня веселюсь, и все тут, разрази меня гром! Мать, дай водки!

Юзя нацепила пенсне и по-французски шепнула Янке:

— Вам будет трудно отучить отца от мужицких привычек.

Янка сидела, опустив голову, и за ужином почти не разговаривала; открывала рот она только тогда, когда к ней обращались. Это сборище произвело на нее странное впечатление. Юзя не спускала с нее ни на минуту глаз, мать, наблюдая за Бартеком, все время ворчала, старик много пил, отплевывался, громко смеялся и грубо шутил; дети Юзи сидели рядом друг с другом, чинные и важные; Бартек в свободные минуты стоял навытяжку у дверей, ошалелый, напуганный, вытирая потное лицо рукавом и тяжело вздыхая. Анджей говорил как-то вяло и неохотно, а старик поминутно обнимал его, хлопал по спине и, распираемый гордостью, то и дело говорил:

— Удался у меня сынок, удался парень, правда, пани?

Янка грустно улыбалась в ответ и с нетерпением ждала окончания вечера; она чувствовала себя усталой, чужой этим людям; она обращалась к детям, но те лишь молча таращили на нее глаза и вежливо улыбались; даже старуха бросила на них сердитый взгляд и проговорила:

— Ну что за чудаки, помилуй господи!

«И это мой дом, моя семья», — думала Янка, скользя взглядом по резному дубу, покрывавшему стены квадратной обшивкой, окаймленной бронзовым орнаментом; по лосиным головам с ветвистыми рогами в середине каждого квадрата; по массивным буфетам, которыми была заставлена чуть ли не половина комнаты; по грубым, мужицким лицам сотрапезников, которые выглядели так странно на фоне этой роскоши. И Янка, забывая, где она, начинала невольно думать: «Откуда эти люди и зачем?». Их соседство обижало ее — появилось желание встать и уйти.

— Так вы не забывайте нас, — говорила меж тем Юзя, не прекращая свои рассказы о соседях.

Янка пришла в себя и скоро совсем опомнилась; она принесла привезенные из Италии безделушки и только начала раздавать их, как через веранду неожиданно вошел Витовский.

— Милости просим, — сказала старуха.

Он не ответил, сначала поздоровался с Янкой, затем с остальными.

Анджей вскочил и хотел поцеловаться с ним, но тот ограничился рукопожатием и сел рядом с детьми.

— Бартек, налей крепкого чаю! Узнал, что вы приехали, и пришел вас проведать. Ендрусь отлично выглядит, а вы изменились, очень изменились. — И Витовский так пристально посмотрел Янке в глаза, что она вздрогнула. — Ну, как Италия? Одни чудеса? — В его голосе зазвучала ирония.

— Да, это край чудес! Я нашла там больше, чем ожидала.

— Может, вы просто привезли туда желание увидеть чудеса и потому их увидели! — Он отхлебнул чай из стакана и добавил: — Ядя просила вам кланяться, надеется, что вы ее навестите.

— Обязательно, вот только закончим жатву.

— Ну что ж, подождем.

— Она здорова?

— Сегодня уже выходила на прогулку.

— Она болела?

— Да, лошади понесли, коляска перевернулась, и она немного ушиблась.

— Это, наверное, те самые, на которых ты катал нас когда-то? — спросил Анджей.

— Те самые. А вы тоже помните эту прогулку?

— Думаю, что никогда не забуду! — поспешила подтвердить Янка.

— Сущие дьяволы, разрази меня гром!

— Не дьяволы. Просто Ясиновский плохо правил и дал им разыграться. Помните, Ендрусь, как они тогда мчались?

Витовский умышленно завел этот разговор и теперь наблюдал за Янкой.

— Меня и сейчас бросает в дрожь, как только вспомню. Странно, как это мы не разбились; не могу забыть еще и потому, что жена упала тогда в обморок.

— Правда? Когда же? — спросил у Янки Витовский, делая вид, что ничего не помнит.

— Едва вышла из саней.

— Надо же, а я и не знал…

— Чего?

— Что эта скачка произведет на вас такое впечатление.

— У женщин не такие крепкие нервы, как у мужчин, — вставила важно старуха.

— Признаюсь, я впервые ехала с такой бешеной скоростью.

— Думаю, мы еще не раз сможем позволить себе такую прогулку, чтобы приучить вас к быстрой езде.

— Нет, больше не поеду, по крайней мере на ваших лошадях, — отрезала Янка: ее раздражал его насмешливый тон.

— Вот купим сани, запряжем буланых и так прокатимся, что чертям станет тошно, разрази меня гром! Мать, дай еще водки, выпью с паном Витовским.

Но старуха, видя, что муж уже пьян, взяла его под руку и повела прочь из комнаты.

— Не тащи меня, раз говорю — принеси водки, значит, принеси! Пан Витовский — помещик, я тоже помещик. Дай нам водки, пусть два помещика повеселятся, разрази меня гром! У меня сегодня такой день, что… — Он не успел кончить: Анджей схватил старика и увел; Юзя тоже начала собираться.

— Ступайте, господа, спать. Бартек, налей мне еще чаю. Выпью и уеду. А вы не удивляйтесь, я это делаю не впервые, — сказал в качестве пояснения, обращаясь к Янке, Витовский.

Но Анджей с Янкой остались и с час просидели на веранде, любуясь июльской ночью. Было так тепло, так благоухали липы и расцветшие на клумбах гелиотропы, так пели птицы, что Янка вскоре уснула в кресле-качалке, да и Анджея клонило ко сну.

Витовский сидел на балюстраде, пил чай, курил папиросу за папиросой и смотрел в небо, полное звезд и необъятной тишины; время от времени он поглядывал на Янку, на ее склоненное, едва вырисовывающееся во мраке лицо, на покрытое туманом озеро, на темный, глухо шумящий парк, на эту спокойную ночь, которая всех и все погружала в сон. Наконец он встал и, не говоря ни слова, ушел.

XX

Жизнь в Кроснове текла без происшествий, в трудах, особенно теперь, во время жатвы.

С раннего утра до позднего вечера Анджей на коне был в поле, а старик целыми днями торчал в лесу. Дом опустел, даже старуха Гжесикевич по привычке отправилась наблюдать за работой жниц и подолгу сидела под скирдой или хлопотала по дому — то с одной, то с другой стороны двора доносился ее сердитый голос.

Лишь Янка не участвовала в этом. В первые дни она была почти всегда одна и с мужем виделась редко. Иногда Анджей и вовсе не появлялся дома: велел приносить в поле обед, а вечером запирался с экономами в конторе; если и приходил ужинать в столовую, то уже такой усталый, что, не допив чаю, засыпал на стуле. Он извинялся перед Янкой, спрашивал, не скучает ли она, и брал ее иногда с собой в поле. Но, задетый за живое ее равнодушием, ее замкнутостью, а подчас даже барским пренебрежением ко всему окружающему, оставлял ее в покое; чтобы заглушить в себе боль и подавить гнев, который не раз закипал в ее присутствии, он целиком отдавался работе.

— Она еще не совсем освоилась и чувствует себя посторонней, чужой; уж ты, мама, позаботься о ней! — просил он мать.

— Не беспокойся, Ендрусь, я для нее все делаю. Надышаться, наглядеться на нее не могу.

— Почаще заходи к ней, разговаривай, а то она все одна и одна, скучает, наверное.

— Да как же мне с ней разговаривать? Не смею я. Иной раз прибегу с поля посидеть рядом да поболтать, а сама рот боюсь открыть. Такая умная, такая ученая, что я ей скажу. А скучать не скучает: весь день то на фортепьянах играет, то книжки читает; невестка моя — настоящая вельможная пани, ученая, — с гордостью добавила старуха; и все же ей было обидно, что она не может сблизиться с Янкой, что эта «ученость» мешает найти им общий язык. Чужой была им Янка, совсем чужой. Она пришла из другого мира, старики дивились ей, любили по-своему, но понять не могли, и постепенно в их старые души вкрадывалось недовольство, росшее по мере того, как они наблюдали за переменами, которые вводил в Кроснове Анджей с момента приезда Янки.