Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

Парламенты требуют права ремонстрации, то есть права громогласно сказать вашему величеству то, что они говорят шепотом: «Король, ты нас губишь! Спаси нас, или мы сами себя спасем».

Военные взрыхляют своими бесполезными шпагами землю, откуда пробиваются ростки свободы, семена которой щедро посеяли энциклопедисты. Поскольку глаза людей начинают видеть то, чего прежде не видели, писатели узнают о наших дурных поступках в тот же миг, как только мы их совершим, и оповещают об этом народ, который ныне хмурит брови всякий раз, когда видит, как мимо него проезжают его владыки. Ваше величество женит сына! В прежние времена, когда королева Анна Австрийская женила своего сына, город Париж поднес дары принцессе Марии-Терезии[72]. Сегодня все наоборот: город не только ничего не дарит, но ваше величество вынуждено было даже повысить налоги, чтобы оплатить кареты, в которых дочь кесаря приедет к потомку Людовика Святого[73]. Духовенство уже давно отвыкло молиться, оно понимает, что все земли розданы, привилегии исчерпаны, сундуки пусты, и потому отказывается возносить Богу моления о том, что именуется счастьем народа. И, наконец, государь, нужно ли вам говорить о том, о чем вы прекрасно знаете, что с такой горечью наблюдаете, хотя ни словом никому об этом не обмолвились? Монархи, наши братья, которые некогда так завидовали нам, отвернулись от нас. Ваши четыре дочери, государь, — дочери короля Франции! — не замужем, а между тем в одной Германии двадцать принцев, три — в Англии, шестнадцать — в странах Севера, не говоря уже о наших родичах, испанских и неаполитанских Бурбонах, которые забыли нас или отвернулись, как и все прочие. Возможно, турецкий султан захотел бы взять нас, не будь мы дочерьми христианнейшего короля. Нет, отец, я говорю не о себе и не жалуюсь; мне выпал счастливый удел: я свободна, никому в своей семье не нужна и смогу в монастырской келье, в бедности мысленно и вслух молить Господа, дабы он отвел от вашей головы и от головы моего племянника страшную грозу, потому что я слышу, как она, низко нависнув над вами, громыхает в небе будущего.

— Дочь моя, дитя мое, — промолвил король, — из-за этих твоих страхов ты видишь будущее в чрезмерно черных красках.

— Государь, — отвечала принцесса Луиза, — вспомните ту древнюю царевну-пророчицу[74]: она, подобно мне, предсказывала отцу и братьям войну, разрушение города, пожар. Но отец и братья смеялись над ее пророчествами, называя их безумными. Не воспринимайте же меня так же, как воспринимали ее. Берегитесь, отец мой! Задумайтесь, о мой король!

Людовик XV скрестил руки и уронил голову на грудь.

— Дочь моя, вы говорите со мной крайне сурово, — сказал он. — Выходит, все эти несчастья, в которых вы меня упрекаете, дело моих рук?

— Упаси меня Бог даже допустить подобную мысль! Это несчастья времени, в которое мы живем. Вы, как все мы, вовлечены в них. Прислушайтесь, государь, как в театрах, в партере, аплодируют малейшему завуалированному выпаду против королевской власти; поглядите, как веселые компании с шумом спускаются по малым лестницам с антресолей вечерами, когда парадная мраморная лестница темна и пустынна. Государь, развлечения народа и придворных не имеют ничего общего с нашими, они веселятся без нас, а верней, стоит нам появиться там, где они развлекаются, веселье гаснет.

— Увы, — с очаровательной печалью продолжала принцесса, — красавцы юноши, прелестные молодые дамы, любите друг друга, пойте, ищите забвения, будьте счастливы! Здесь я стесняла вас, а там буду служить вам. Здесь вы прервали радостный смех из боязни вызвать мое неудовольствие; там я от всей души буду молиться, да, буду молиться за короля, за своих сестер, за своих племянников, за всех вас, кого люблю со всем пылом сердца, которое до сих пор не обременено никакой страстью.

— Дочь моя, — промолвил король, хмуро помолчав, — умоляю вас, не покидайте меня хотя бы сейчас. Вы разобьете мне сердце.

Луиза Французская схватила руку отца и, с любовью глядя ему в лицо, отвечала:

— Нет, отец, нет, ни часа больше я не проведу в этом дворце. Для меня пришла пора молитв. Я чувствую в себе силы искупить слезами все наслаждения, к которым так жадно стремитесь вы, ибо вы еще так молоды, мой добрый отец, умеющий прощать.

— Останься с нами, Луиза, останься с нами, — повторял король, сжимая дочь в объятиях.

Принцесса покачала головой.

— «Царство мое не от мира сего»[75], — грустно проговорила принцесса, высвобождаясь из родительских объятий. Прощайте, отец. Сегодня я высказала все, что уже более десяти лет гнетет мне сердце. Я задыхалась от этого бремени. Прощайте. Прощайте, я рада. Видите: я улыбаюсь. Сегодня наконец я чувствую себя счастливой. И ни о чем не сожалею.

— Даже обо мне, дочь моя?

— Я сожалела бы, если бы мне больше не пришлось вас видеть. Но ведь вы же иногда будете приезжать в Сен-Дени, вы же не забудете меня.

— О, никогда, ни за что!

— Не позволяйте себе расчувствоваться, государь. Не надо давать повода думать, будто прощание было тяжелым. Мои сестры пока еще ничего не знают, по крайней мере я так думаю. Об этом известно только моим дамам. Я уже неделю как собираюсь, и мне хочется, чтобы шум по поводу моего ухода в монастырь поднялся только после того, как за мной закроются тяжелые ворота Сен-Дени. Их скрип не даст мне услышать толки придворных.

Король прочитал по глазам дочери, что она приняла бесповоротное решение. Впрочем, он тоже предпочел бы, чтобы она уехала без шума. Но если принцесса Луиза опасалась слез и рыданий по поводу ее решения, король куда больше боялся за свои нервы.

К тому же он собирался в Марли, а слишком сильные душевные страдания в Версале обязательно привели бы к отсрочке поездки.

И еще он подумал, что теперь после какой-нибудь разнузданной оргии, равно постыдной и для короля, и для отца, он уже больше не увидит этого строгого и опечаленного лица, воспринимавшегося им как укор той праздной и беззаботной жизни, которую он вел.

— Что ж, дитя мое, пусть будет так, как ты хочешь, — согласился он. — Прими только благословение отца, который был счастлив с тобой.

— Позвольте мне, государь, лишь поцеловать вашу руку и мысленно произнесите бесценное для меня благословение.

Все осведомленные о решении Луизы чувствовали, что присутствуют при великом и торжественном зрелище; с каждым шагом, который делала принцесса, она приближалась к своим предкам, и они из глубины золотых рам, казалось, благодарили ее за то, что она при жизни встретится с ними, лежащими в своих гробницах[76].