Классик без ретуши - Николай Мельников

В 1960 г., на волне сенсационного успеха «Лолиты», «Под знаком незаконнорожденных» были переизданы лондонским издательством «Уэйденфельд и Николсон», что не могло не вызвать второй — куда более внушительной — волны критических откликов. Правда, ситуация уже несколько изменилась: рецензировался уже не безвестный писатель-эмигрант, а прославленный на весь мир создатель скандального бестселлера. Это не могло не отразиться на позиции критиков, которым приходилось считаться с высоким статусом автора «Под знаком незаконнорожденных». Однако английские критики — это английские критики: уснастив свои опусы комплиментами автору «Лолиты», они тем не менее выпустили тучу критических стрел по автору «Под знаком незаконнорожденных».

Тринидадско-английский беллетрист В.С. Нейпол <см.> посчитал роман слишком рассудочным, а авторский стиль — чересчур громоздким и вычурным. Джон Колмэн, рецензент из старейшего британского журнала «Спектейтор» нашел, что постоянные авторские вторжения в повествование и прочие «остраняющие» эффекты не идут на пользу ни автору, ни читателю, поскольку последний лишается возможности эмоционального вовлечения в художественный мир произведения. По мнению критика, «темные аллюзии», слова-портмоне, соединяющие в себе русские и германские корни, бесчисленные каламбуры и прочие языковые забавы автора сообщают всему произведению «привкус бесстыдного презрения по отношению к читателю». Правда, напоследок Колмэн решил подсластить пилюлю и закончил рецензию на оптимистической ноте, заявив, что утомительный маньеризм автора все же не смог заглушить важной темы: «Сквозь вычурное покрывало проступает грубый костяк деспотизма» (Coleman J. Style and the Man // Spectator. 1960. № 6874 (March 25). P. 444). Такой же кисло-сладкой получилась рецензия и у Малкольма Брэдбери: «Роман „Под знаком незаконнорожденных“ — это, фактически, комедия о тоталитаризме; уродливые события просматриваются сквозь завесу фарса. Адам Круг, выдающийся философ, живя в маленьком государстве, пытается отстраниться от проблемы coup d'état[102], который привел партию эквилистов к власти. Здесь сатира обращается на Запад, к Америке, ибо эквилисты покончили, кажется, с противостоянием интеллекта и превосходства личности — однако они парадоксально нуждаются в том, чтобы великий ум славословил их новый режим. Фабула передана с риторическим шиком, что подчас оскорбительно; Набоков играет в своем сочинении, выделывает трюки, становится на голову. Но сюжет не может развиваться только благодаря тем остротам, которые писатель выдумывает в своем кабинете. Тем не менее напряжение между стилем и фабулой многозначительно; это мораль фабулы, говорящая на аморальном языке»[103] (Bradbury M. // Punch. 1960. April 20. Р. 562).

Более жесткую и непримиримую позицию по отношению к набоковскому роману занял обозреватель манчестерской газеты «Гардиан» У.Л. Уэбб: «Простой сюжет этой ужасной истории сработан вполне искусно, с той самой нервной и экстравагантной клоунадой, что в „Лолите“ подчас выходила из повиновения, да и здесь ведет себя так же, только чаще <…> В целом тон и замысел книги кажутся не совсем точно просчитанными. Набоков пытался выработать особый род эмигрантского юмора — прибежище истеричной и самоедской комедии, отчаянная месть политического бессилия, — но результат с художественной точки зрения получился неприглядным, дисгармоничным, чего не было в „Лолите“» (Webb W. L. Shot in glorious Nabokolor // Guardian. 1960. March 18. P. 9). Словно перенимая эстафету у Константина Зайцева, английский критик уличал Набокова в жестокости и даже садизме, поскольку именно «созерцание садизма и жестокости» вдохновляет Набокова и «способствует созданию блаженных эстетических состояний». Словно острый осиновый кол, предназначенный для распоясавшегося вурдалака, рецензию венчал убийственно назидательный вывод. По мнению критика, нездоровое пристрастие к жестокости «явственно отражается и в стиле Набокова, даже если он касается других тем <…> По причинам вкуса, моральных соображений или чего бы то ни было еще, многие читатели могут оказаться неспособными разделить с автором подобные радости <…> Жестокость, порочность и неотступный эксгибиционизм стиля — в той же мере антиискусство, в какой и те увлечения, которые его питают — антижизнь» (Ibid.).

Менее эмоциональный, зато более вдумчивый и аргументированный отзыв дал Фрэнк Кермоуд <см.>. Не питая особых иллюзий насчет тех чувств, которые Набоков испытывает по отношению к своим читателям, Кермоуд попытался рассмотреть «Под знаком незаконнорожденных» не в качестве антиутопии или сатирического памфлета против тоталитарных режимов, а просто как «произведение искусства», продолжающее традиции Стерна и Джойса.

Суммируя все вышеизложенные точки зрения, следует признать: в корпусе англоязычных романов В. Набокова «Под знаком незаконнорожденных» занял далеко не самое видное место; ни его последующие переиздания, ни запальчивое авторское предисловие, объясняющее недогадливым читателям, как надо и как не надо воспринимать роман, ни дотошные исследования специалистов-набоковедов не смогли изменить сложившегося положения вещей (и в этом, вероятно, виноваты не одни читатели).

Ричард Уаттс, мл.{88}

Комиксовый диктатор

Рассказ о свободном человеке в тоталитарном государстве — все еще классическая трагедия нашего века, а в романе «Под знаком незаконнорожденных» дана поразительно оригинальная ее трактовка, одновременно и трогательная, и сильная, и странно раздражающая. Этот роман — второй из написанных по-английски Владимиром Набоковым, американским гражданином русского происхождения — сардоническая история об интеллектуале, презирающем тирана своей нации, отличается мрачной, кошмарной добротностью и склонностью к беспощадному юмору. Сочетание этих качеств делает вещь гораздо более значительной, чем перегретый труд Артура Кёстлера{89}, подчас казавшийся вещью на грани приличия. Роман «Под знаком незаконнорожденных» написан с той беглостью речи, которая обычно изобличает относительно неполное знакомство автора с языком, но главный промах Набокова в том, что очевидная зачарованность собственными лингвистическими достижениями иногда заставляет его слишком увлекаться словесными причудами.

В качестве драматической фантазии о тоталитаризме роман «Под знаком незаконнорожденных» прост и в то же время тщательно разработан. Простота — в самой трагической истории (одно из слагаемых успеха романа в том, что Набоков, создав профессора Круга, вывел умного героя, чей интеллектуальный уровень совершенно не вызывает сомнений), истории философа с мировым именем, который твердо убежден, что его известность в сочетании с моральной стойкостью смогут защитить его от грубого надругательства полицейского государства. Это искусно исполнено и выдержано в том стиле и той манере, с помощью которых Набоков сконструировал абстрактную тоталитарную страну, в смысле языка похожую и на Россию, и на Германию, но в смысле истории, теории и практики скорее национал-социалистическую, нежели коммунистическую. <…>

Набоков превосходен в своих горестно-иронических выпадах против узости и тупости тоталитарной мысли и действия, в этих залпах сатирического презрения. Самые его страшные сцены, с их инфернально искаженными огнями и тенями, производят сильное впечатление, а его повествование о медленном, неумолимом давлении, которое оказывается на Круга, поражая ужасами полицейской страны, исполнено в той манере письма, которую не просто забыть. После того, как друзей героя волокут в тюрьму, будто предвещая худшие беды, когда сын философа взят от него, пытаем и затем по ошибке убит, причем именно в тот момент, когда Круг уже готов сдаться, атмосфера сожаления и ужаса достигает в романе потрясающей силы убедительности. И именно потому, что Набоков способен создавать столь зловещие и комические эффекты, какие мы видим в романе «Под знаком незаконнорожденных», эта его проказливая приверженность к искусственности языка кажется такой возмутительной.

Richard Watts, Jr. Comic-strip Dictator // New Republic. 1947. Vol. 117. July 7. P. 26–27

(перевод А. Спаль).

Натан Л. Ротман

Марионетка под гнетом тирана

Г-н Набоков — писатель огромной технической мощи, и едва ли нужно доказывать, что действительная фабула романа далеко не самое в нем главное. В этом легко убедиться. Набоков в совершенстве владеет всеми видами виртуозности, которые были разработаны в нашем столетии. Естественно, он многим обязан Джойсу; это становится очевидным в отступлениях и отдельных (одномоментных) погружениях в глубины сознания, в певучих фразах, в непрерывных литературных аллюзиях (которые вполне уместны здесь, где главный герой — Адам Круг, университетский профессор).