Этничность, нация и политика. Критические очерки по этнополитологии - Эмиль Абрамович Паин

не обладает возможностью доминировать. Ростов-на-Дону — «ворота Кавказа» и «столица юга России». Этот город, возникший в XVIII веке как агломерация русской крепости и армянского города (Нахичевань), до сих пор сохраняет особые традиции межэтнического взаимодействия. При этом Ростов находится на границе с зонами повышенной нестабильности — как в регионе Северного Кавказа, так и на территории Донбасса. Наконец, Пермь — один из крупнейших центров Урала, город, считающийся «столицей» российского гражданского общества.

Как показали наши исследования, все три выбранных центра крупных городских агломераций отличаются высоким уровнем социальной стабильности и имеют преимущества в обеспечении более низкого уровня межэтнической напряженности в сравнении с сопоставимыми по численности населения и социально-экономическому потенциалу городами соответствующего федерального округа или экономического района. Так, Уфа имеет некоторые преимущества в Поволжском округе в сравнении с Казанью; на Урале — Пермь в сравнении с Екатеринбургом; на юге — Ростов-на-Дону в сравнении с Волгоградом, Воронежем и Краснодаром. Отобранные нами города отличаются высокой долей «коренных жителей», живущих в городе с рождения: в Ростове-на-Дону они составляют 76 % населения, в Уфе — 60 %, а в Перми — 53 %. Доля респондентов, не желающих переезжать из данного города в другое место, составила в Ростове-на-Дону 88 %, в Перми — 82 %, и в Уфе 74 %[615]. Обычно уроженцы городов, постоянно проживающие в них, являются хранителями местных традиций. Они же формируют ту социально-культурную определенность, которая помогает мигрантам понять стандарты поведения и приоритетные ценности жителей города. Это, в свою очередь, облегчает процесс интеграции мигрантов в принимающее сообщество.

Исследования в фокус-группах, проведенные в городах — объектах нашего исследования (2016–2018), свидетельствуют о существовании пока что мало изученных механизмов саморегуляции, которые фактически предотвращают значительную часть межэтнических конфликтов, но едва ли учитываются в документах по «национальной политике». В Ростове-на-Дону это прежде всего соседские и дружеские связи. В социологическом исследовании ФОМ этот город характеризуется рекордно высокой долей респондентов, которые указывают ценность «дружба, общение с близкими, друзьями, знакомыми», — 73 % при среднем по стране показателе 48 % для городов-миллионеров[616]. Наши опросы, а также интервью с экспертами показали, что и в русской среде города сложился особый тип социальных связей, который можно назвать «куначеством», как у народов Северного Кавказа, — дружба, связанная с обязательствами взаимной защиты, обеспечения безопасности и экономической взаимопомощи. На протяжении длительного времени в Ростове выработалась «традиция» работы городских властей со слабо контролируемыми социальными порядками, включая и криминализованные структуры. По словам первого мэра города, в начале 1990‐х годов

в Ростове всегда был здоровый баланс власти и криминала. <…> В таком балансе Ростов жил и до революции. Власть не закрывала на криминал глаза, она просто понимала существование этой силы. Главное — чтобы население от этого не страдало[617].

Если оценивать такую управленческую практику с позиций советской культурной традиции, то ее трудно назвать положительной и достойной подражания. Однако у нее могут быть и хорошие последствия: как показывает пример Ростова, в отдельных случаях такого рода неформальные взаимодействия позволяют снизить уровень конфликтности в городской среде.

В Уфе взаимоотношения трех этнических сообществ формируют систему сдержек и противовесов, обеспечивающую поддержание этнополитической стабильности. Пример Уфы позволяет говорить о наличии двух основных механизмов, которые в условиях тесных городских контактов превращают межэтническое соперничество в условие для согласия и предотвращения конфликтов. Первый механизм связан с признанием неустранимости сложившегося соотношения этнических общностей и с опасением слишком высоких издержек открытых конфликтов как «платы» за размежевание. Все это заставляет соразмерять свои силы и идти на компромиссы. Другой механизм связан с наличием третьей силы межгрупповых взаимодействий, в качестве которой в городе выступают русские. Они не только наибольший по численности народ, но и характеризуются особой идентичностью. В сознании русских Башкортостана преобладает российская государственная, а не русская этническая идентичность. Более того, доля считающих себя «прежде всего человеком своей национальности» среди них ниже, чем в целом по России. Среди башкир и татар значительно большее число респондентов идентифицирует себя с представителями своей этнической группы, при этом у башкир как представителей титульного населения этническое самосознание выражено ярче, чем у других жителей республики. Однако важно отметить, что для всех трех крупных этнических сообществ Уфы характерна более тесная связь с «гражданами России» и «земляками», чем с людьми своей национальности[618]. Помимо косвенных механизмов, обеспечивающих поддержание низкой конфликтности в городе, мирное сосуществование в некоторых случаях достигается на основе прямых договоренностей между лидерами неформальных коалиций, включающих в себя как представителей бизнес-структур, так и общественных деятелей разных национальностей и конфессий. Именно такие взаимодействия не раз позволяли не допустить перерастание конкуренции за экономические или административные ресурсы в межэтнические конфликты.

Можно ли рассматривать неформальные договоренности в Ростове-на-Дону и Уфе как российский вариант интеркультурных практик аккомодации? Ответ на этот вопрос неоднозначен. Позитивный ответ возможен, потому что такого рода неформальные отношения всегда основаны на компромиссах и взаимных уступках. Они заметно снижают уровень конфликтности, что и является главной целью аккомодации. Вместе с тем такие договоренности остаются непубличными, часто клановыми и не опираются непосредственно на участие широкого круга членов городского сообщества. Возможно, мы имеем дело с феноменом, аналогичным тому, который зафиксировал американский политолог-урбанист Б. Рубл[619]. Его исследования показали, что наиболее успешные руководители городского управления в трех городах (Чикаго, Москва и Осака) еще в XIX веке создавали коалиции разнородных группировок, используя для общего блага горожан в том числе и традиционные практики, восходящие, например, к феодально-самурайским отношениям в Осаке и взаимоотношениям городского головы с купеческими гильдиями в Москве. Пока мы условно назовем такие отношения «предгражданскими», полагая, что они могут стать предпосылкой развития полноценного гражданского общества.

Пермь — единственный из трех городов, в котором уже сильны общегородская гражданская солидарность и гражданская культура. Это, в частности, подтверждается рейтингами демократичности регионов России: Пермский край неизменно входит в первую десятку и тем самым демонстрирует довольно необычную стабильность значения индекса демократичности на протяжении всего времени замеров[620]. Если в Ростове-на-Дону и особенно в Уфе городские власти выстраивают коалиции и играют ведущую роль в использовании сложившихся межгрупповых отношений в тех или иных административных целях, то в Перми в основе таких отношений лежат низовые практики. Пермский феномен тесно связан с местной субкультурой, которую мы условно назвали «неподчинение начальству». Это «вольница», стремление к самовыражению, принципиальное сопротивление тому, что навязывается сверху. Гражданская культура города является наследием индустриальной эпохи, деятельности предприятий, работавших на нужды ВПК в советские годы. Такие предприятия были своеобразными «городами в городе», обладая развитой социальной инфраструктурой и ресурсами лоббирования своих интересов.