Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1 - Михал Огинский

С такой новостью я и вернулся на постоялый двор, где поджидал меня мой попутчик в окружении многих наших соотечественников, оказавшихся в таком же положении, как и мы. Волнения и тревоги нарастали: не хватало только, чтобы нас арестовали и с эскортом выдворили на границу…

Одна дама – из благадарности не могу не назвать ее имя – госпожа Солтан – взялась помочь троим из нас. Она ехала в Галицию в богатом экипаже, и паспорт у нее был подлинный. Госпожа Солтан отпустила своих слуг, а мы: Кароль Прозор, Лазнинский и я, должны были их заменить. Так нам удалось уйти от неминуемой опасности.

Мы благополучно пересекли хорошо охраняемую границу, въехали в Галицию и прибыли в Ярослав. Мне пришлось играть роль секретаря госпожи Солтан. Эта замечательная соотечественница и подруга позаботилась о том, чтобы я и мои попутчики получили паспорта. Через доверенное лицо нам оформили их в Лемберге. Мы прожили в Ярославе три недели, а затем Прозор уехал в Париж, Лазнинский отправился в Венецию, а я поспешил в Вену, чтобы забрать жену и выехать в Италию.

Под фамилией Михаловский в Вене я находился дней десять. Для жены не составило никакого труда оформить бумаги на поездку в Венецию, куда мы и прибыли в середине декабря. В нашем распоряжении оставалось всего лишь несколько сотен золотых дукатов. Строить большие планы на будущее не доводилось, зато мы были в безопасности.

20 декабря посыльный из Варшавы привез письма от моих столичных друзей. Все они настойчиво убеждали меня возвращаться на родину, где уже ничто мне не угрожало. Друзья прислали мне паспорт и письмо от генерал-аншефа Суворова. Я был очень растроган вниманием и заботой двух дам, которым пришлось лично обращаться в штаб-квартиру Суворова за получением официального уведомления о том, что я не буду подвергаться преследованиям. Однако во все это верилось мне с трудом. Мне ведь в Вене сообщили, что после капитуляции Варшавы Вавжецкий, Игнаций Потоцкий, Немцевич, Мостовский и многие-многие другие оказались в тюрьмах Петербурга и тысячи поляков были сосланы в Сибирь.

И все же мысль о возвращении на родину, где тебя не подстерегают никакие опасности, согревала меня. Радовала и надежда на то, что удастся вернуть свои имения. Среди писем я нашел и послание воеводы Хоминского. Он пользовался доверием князя Репнина, главнокомандующего русскими войсками в Литве, где тот имел неограниченные полномочия. Хоминский настоятельно советовал мне воспользоваться хорошей возможностью, чтобы получить знак великодушия и милости от Ее Величества императрицы России и вернуть все мои владения, которые я недавно потерял. Воевода буквально заклинал меня, чтобы я переписал присланный им текст письма к императрице, записанный, как он утверждал, под диктовку самого князя Репнина.

Что и говорить, я был очень признателен воеводе, но строки письма, которые мне предлагалось переписать, немало удивили и даже оскорбили меня. Ни много ни мало от меня требовалось, чтобы я признал свою вину перед императрицей как повстанец и в том, будто настолько запутался в революционных идеях, что ради них пожертвовал интересами своей страны. Далее, мне надлежало признать всю свою неправоту, отречься от содеянного и обещать, что в будущем своим примерным поведением я постараюсь снять с себя предъявленные серьезные обвинения. И, наконец, мне следовало заявить, что хотя я не считаю себя достойным прощения, все же доверяюсь великодушию и милосердию императрицы и прошу высочайшего разрешения вернуться в страну, где буду смиренно ожидать своей участи, которую соблаговолит определить государыня.

Я не сомневался, что воевода Хоминский перестарался, избрав такой способ вернуть меня в Польшу. Но я допустить не мог, что князь Репнин, а тем более императрица ставили столь унизительные условия благородному человеку. Я написал Хоминскому, что нисколько не тронут, а неприятно поражен его дружеским предложением совершить поступок, который мог только скомпрометировать меня, не дав никаких положительных результатов. И если поверить в то, что князю Репнину действительно не хватило деликатности, и он поставил такие унизительные условия, то можно усомниться, что ему хватит порядочности, чтобы сдержать слово и выполнить свои обещания. В заключение я дал понять воеводе, что верю в благородство российской государыни и в ее способность простить человека, который, возможно, не оказал ей должного почтения, но человек этот своим безупречным поведением заслужил право на уважение к себе и покровительство. А тот, кто опустился, жертвуя ей свою честь и достоинство, заслуживает лишь царского презрения.

Я вручил посыльному свои письма, а сам остался в Венеции. Без достаточных средств, без надежды на их получение и на скорое возвращение на родину, зато с горьким предчувствием, что земли мои конфискуют и я, и моя семья потеряем их навсегда. Так оно и получилось… Должен признать, однако, что ожидание добрых перемен в судьбе Польши при стечении определенных политических событий, которые мне смутно предвиделись, а также убежденность в утрате свободы в случае переезда на родину придавали мне мужества, терпения и смирения.

книга шестая

Глава I

В Венеции я встретил Петра Потоцкого, бывшего посла Польши в Константинополе, Станислава Солтыка, обоих братьев Вышковских, Лазнинского, Франца Дмоховского, Колыско, Фаддея Выссогерда, Каэтана Нагурского, Кароля Прозора и еще многих поляков. Некоторые из них впоследствии выехали в Париж или Дрезден. На их место прибывали новые эмигранты, которые не могли или боялись возвращаться в свою страну.

Французский министр Лаллеман пользовался в Венеции огромным уважением и имел заметное влияние в правительстве, действующее еще в старом формате. Этот министр сделал заявление для поляков, в котором подчеркнул, что хорошо осведомлен о существовании объединения польских беженцев и по поручению правительства будет защищать их наравне с гражданами Франции. Министр предлагал обращаться к нему всякий раз, когда в этом будет необходимость, обещая обеспечить личную безопасность каждого, кто уважает законы и обычаи страны пребывания и своим поведением не вызывает никаких нареканий со стороны венецианского правительства.

После этого заявления мы могли собираться чаще, пытаясь установить регулярную связь с нашими соотечественниками в Париже. В скором времени мы начали получать оттуда сообщения. Нам писали, что парижские власти весьма доброжелательно относятся к нашим землякам, что Франция не останется безучастной к восстановлению Польши и никогда не смирится с тем, что эта страна перестала быть великой европейской державой. Более того, нас обнадеживали, что Франция вынудит короля Пруссии выйти из российско-австрийской коалиции и настроит против России Швецию и Турцию. И когда наступит благоприятный момент, французы окажут нам реальную помощь, а пока от польских беженцев требуется лишь твердость и стойкость в несчастье, а также вера и терпение.

Мы находились поближе к границам Польши, нежели наши соотечественники в Париже, и тайно через верных людей передавали такие обнадеживающие сведения. При этом чаще всего мы использовали торговцев из Триеста, которые ничего не знали о содержании корреспонденции. Таким образом наши письма через Галицию быстро доходили до центральной части Польши, укрепляя дух тех, кто не смог покинуть пределы страны.

Первые месяцы 1795 года прошли спокойно. Наши собрания и переписка не вызывали никаких опасений и подозрений. Но внезапно поползли слухи, что полиция Венеции ведет за нами слежку. А тут еще и между нами разгорелись острые споры о государственном устройстве будущей Польши. И то, и другое стало поводом отправить делегацию к французскому министру.

В делегацию включили Солтыка, Дмоховского и меня. Я кратко изложил цель нашего визита. Министр заверил нас, что правительство Венеции никоим образом не будет препятствовать проведению наших собраний. При возникновении каких-либо сомнений на этот счет Лаллеман предложил нам помещения в своем особняке, где мы могли проводить мероприятия в удобное для нас время. А что касается наших внутренних разногласий о будущем Польши, то министр заявил, что у него нет никаких инструкций по этому вопросу: «Ибо, – как выразился он, – для французского правительства не имеет значения, что будет положено в основу восстановления Польши: конституция 3 мая или Акт восстания 1794 года. Да поставьте вы на трон хоть самого султана, если вам того хочется! Была бы только Польша! Это единственное пожелание Франции, и я льщу себя тем, что оно сбудется!»

Наши надежды на поддержку и помощь французов возрастали по мере того, как их войска добивались все новых и новых успехов. Казалось, что страшный пример Польши сблизил воззрения людей, внушив каждому французу еще большую неприязнь к врагу и желание скорее погибнуть, чем сдаться чужеземцам.