Правда и блаженство - Евгений Шишкин

— Мишка-то, выходит, меченый…

— А на портретах его без пятна выставляют.

— Что-то тут не так.

— Кривых, рыжих и меченых к власти подпускать нельзя. В старые времена, говорят, указ такой был. Иваном Грозным писаный…

Затаив в сердце надежду на лучшую долю, всяк гражданин огромной страны следил за каждым шажком и шагом нового лидера. Лидер этих шажков и шагов не скрывал: объявил «гласность» во всем и замахнулся на «перестройку».

Год-другой — и политика новой власти стала выворачиваться безобразной изнанкой: тут и развратный шанс легкой поживы, и животный, тупорылый, окраинный национализм, и…, и…, — и на шестой части суши зароптал обманутый простой люд, затрещали швы некогда условных границ республик.

— Я, мужики, вчерась сорок пять минут речугу Горбатого в телевизоре слушал. Ничё не поймал. Гольный порожняк!

— Господь пятно на плешину только идолам сажает…

— Да-а, Бог шельму метит. Все виноградники порубил, козлина.

— А сучку-то свою, Райку, в какие меха обряжает!

— Она им и водит, як теленком безмозглым.

— По талонам сахарный песок выкупить не могу. Нигде нету!

— Курево пропало.

— Да чё курево? Мыла нету ребенков помыть!

— Говорят, соль пропадет.

— В армии солдат нечем кормить. Кто чего скоммуниздит, то и едят.

— Хуже, чем в войну.

— Дак, конечно, хужее! В войну голодно было, зато народ-от весь вместе. Друг дружке помогали. Нынче все злы.

— Как добрым-то быть. Одни вона как воруют, кооперативы-то, а другим — шиш.

— Опаньки-опа! — живо откликался на такие мужиково-бабские речи Череп и заявлял с видом бывалого рыбака, который глядит в пустой невод, вытащенный из моря: — Ели-пили — всё нормально, обосрались все буквально.

Никто не уточнял, в какую сторону направлена его извивистая мысля, но все понимали, как она верна. Мужики, разумеется, свертывали цитаты Черепа на свой лад, а именно по части отнятой у народа выпивки.

Более всех страдал на улице Мопра в те безалкогольные, «лимитные» годы Карлик. Он не мог обойтись без водки. Всю свою жизнь, начиная с совершеннолетия, он потреблял этот, по его словам «замечательный напиток», потреблял с удовольствием, никогда не ограничивая желание, не скрывая и не стыдясь этого желания; он даже был чуть жадноват до водки, ежели она выпадала ему на полную халяву, но он не числился подзаборным алкашом, был настоящим профессиональным пьяницей, и появление в стране талонов на водку, перебои с поставками этого продукта приводили Карлика в страшное раздражение, в бешенство; он готов был разорвать Горбачева в клочья, и если где-то поблизости слышал это имя (а оно в ту пору ходило по всем устам) обзывал генерального секретаря такими словами, от которых слегка коробились даже матерые матерщинники.

— Горбач — это же обосранец, тварь, блевотина! Дрисня высшей марки! Водку отнять у народа — да такому гнойному педриле надо враз яйца отбить…

Дорываясь, однако ж, до вожделенного напитка, Карлик размякал; и тело, и душу отпускало, вновь и вновь открывался цветистый веселый мир, и хотелось в нем смеяться, как в цирке над репризами клоуна Карандаша, которого Карлик знал самолично, с которым выпивал однажды и которого почитал за циркового гения; Карандаш тоже обожал водку и ростиком был лишь не намного выше Карлика. Водка давала легкость и простор; горбачевская власть принесла талонную систему почти на все необходимое…

Винно-водочный отдел магазина, отгороженный от остального зала металлической решеткой из арматуры, гудел ульем. Гуд мужиков утроился, когда разнеслось, что водка на исходе.

— Сима! Токо по две бутылки в руки давай! — кричали мужики, те, что в конце очереди, — очереди, превращенной в слитную мужикову массу, — массу, втиснутую в обрешеченный квадрат торгового отдела.

— По одному талону отоваривай! А то, ишь, наберут десяток!

— Я два часа стою! С ночи, што ль, очередь занимать?

— Мне на поминки — десять бутылок! По закону!

— По какому-такому закону? Пятнистый, что ли, насочинял?

Брань, препирательства, всеобщая злоба…

Карлик обычно ловчее других пробирался к прилавку. Со своей наглостью и своим малым ростом он протирался между рослых здоровяков, иной раз, как ребенок, прошмыгивал между ними на уровне ног. Однако нынче водка заканчивалась, и поблажек Карлику не видать. Нынче он сам голосил, чтоб водку — только на один талон в руки и чтоб всем поочередно, без льгот для разных там ветеранов и инвалидов.

Духоту и гомонливый всеобщий напряг в винном отделе запалил, будто бикфордов жгут, мужик, который на поминки все ж выкупил положенные десять бутылок. Он выбрался из толпы с воздетой над головой бесценной авоськой, — и мятый, и злой, и вместе с тем радостный, что выбрался отоваренный. Толпа же, будто у нее из-под носа забирают последнее, и теперь уж точно на всех не хватит, с тупым диким нерасчетом ринулась ближе к прилавку, стиснула даже тех, кто рвался к выходу с покупкой.

— Куда жмете, ослы? Дайте выйти!

— Э-э! Тихо, мужики! Не давите!

— Оборзели! Ребра сломаете!

Но толпа, казалось, не слышала голосов и не подчинялась разуму. На одного выбравшегося из винного отдела в комканную-перекомканную, слитную очередь, за решетчатую стену умудрялись втереться двое-трое.

За прилавком стояла Серафима Рогова. Она уж навидалась всякого, но сегодня в магазине было как-то особенно разъяренно-тесно. Мужиков она уже научилась различать не по лицам, хотя всех знала в лицо, а по голосу, по дыханию, по запаху, по рукам, которые чаще всего в зажатом кулаке передавали ей заветные талоны и деньги. Серафима смотрела на покупателей абсолютно пусто; она и пьянку не терпела и талоны на водку не вводила, знала свою торговую службу, и всё тут. Сегодня было так же. Кто-то попадет в поле зрения — и тут же улетучится, без мыслей и эмоций. Карлик сегодня тоже мельком попал в поле зрения. «Этот вечно норовит без очереди», — равнодушно подумала Серафима да и забыла про него.

Отоварка шла чередом. Водка убывала. Внутренняя пружина толпы — всё туже. В какой-то момент сплоченная, слитная мужикова масса, пропотелая и задыхающаяся от тесноты, колебнулась к прилавку и решетке, которая отгораживала прилавок от толпы, и что-то в торговой мебели заскрипело, сдвинулось.

— Да вы что! — крикнула Серафима. — Ошалели? Разнесете всё! А ну, назад!

Толпа окрика не испугалась, но все же колебнулась назад. Должно быть, этот откат назад прижал, утеснил «задних», а «задние» не потерпели утеснения. Сперва выдохнув, а после набрав воздуху, даванули на «передних». Опять скрежет, скрип прилавка.

— Счас всех выгоню! По одному с милицией буду пускать! — выкрикнула Серафима. Шуточек в ее голосе не слыхать. Все знали — есть в ней характер и спесь.

— Полегче, мужики!

— Ну чего вы, как бараны? Быстрей ведь не получится!

— Давайте всё путём. Не жмите! И так не вздохнуть.

Ропот разразился, но никто и не заметил, что в этом ропоте нет голоса Карлика. И вообще он куда-то пропал, не добравшись до заветного окошка в решетчатой отгородке прилавка.

— Стойте, мужики! Погодите! Под ногами кто-то валяется… Стойте!

— Карлика задавили!

Когда толпа колебалась в тисках собственного безумия, Карлика прижали кадыком к поручню прилавка. Он не успел спрятать голову, пригнуться; он враз обезголосел, потерял сознание, обмяк, а потом висел на поручне и не мог упасть на пол, подпертый с боков мужиковыми боками. Потом все-таки сполз на пол, уже мертвым.

— Задавили! Расступись!

— Отойдите, мужики!

— Карлика смяли.

Толпа не расступалась и не расходилась. Никто не хотел жертвовать отвоеванным местом. Только голос Серафимы вразумил мужиков.

— Всё! Закрыто! Милицию сюда! Выходите все на улицу! Сволочи! Все сволочи!

Охлынутая бранью Серафимы, толпа расступилась. Карлик лежал на полу с синим лицом, язык вывалился изо рта, будто у повешенного. Митька Рассохин, дружбан Карлика, подхватил его на руки, как ребенка, понес на воздух.

— «Скорую» надо! «Скорую»!

— Может, дыханье искусственное. Кто умеет?

— Какое дыханье? Он уж синий…

— Менты сейчас понаедут.

Митька Рассохин положил бездыханного Карлика под березу, в тенек, вблизи магазина. Мужики, бабы окружили погибшего. Откуда-то взялся и Фитиль, верный собутыльник Карлика, пал на колени возле него, зарыдал. Заметив вместе с тем, что одна из рук Карлика крепко сжата в кулак, Фитиль стал разжимать онемевшие пальцы. Но пальцы не давались, мертвой хваткой держали своё. В кулачке были зажаты бумажные деньги и талон на законные две бутылки водки.

— На помин его души, — сказал Фитиль и забрал деньги и талон себе.

Сквозь толпу к Карлику протиснулась Серафима. Глотая слезы, шепча причитания, присела к малому карликову телу.