Правда и блаженство - Евгений Шишкин

В холодном тамбуре плацкартного вагона, с белой куржавиной изморози на окнах, Алексей жадно смолил табак и смотрел на часы. Вот еще сигарета. Еще одна. Еще час, другой прошел муторного пути. Да не может такого быть, чтоб Елена, его Ленка, умница и дуреха, которая писала ему безумно нежные, откровенно любовные, испепеляющие своим признаниями письма, намылилась за кого-то замуж! Чтоб устроила ему чумовую лажу? Да неужель она подлюга и профура последняя!

Исчезновение из части сержанта Ворончихина обнаружилось на другой день после его скрытного отъезда; в каждом подразделении в войсках имелись соглядатаи и стукачи.

— В санчасти, говоришь? В изоляторе? — язвительно переспросил капитан Запорожан у Артема Кривошеина на утреннем батарейном разводе. — Чего у него? Понос? Или триппер? — Комбат на радость батарейному строю солил и перчил атмосферу юмором. При этом сам оставался суров и бледен, как оцинкованный таз в солдатской бане. — Дневальный! — К комбату подскочил «вечный» дневальный узбек Аскар. — А ну-ка бегом марш в изолятор! Чтоб собственными глазами увидел сержанта Ворончихина!

Медсанбатовский изолятор от казарм находился невдалеке. Дневальный обернулся скоро, так скоро, что комбат еще не распустил строй, видать, ждал прилюдно известия гонца.

— Товарищ капитан! — докладывал припыхавшийся Аскар. — Сержант Ворончихин процедур принимат. Капельниц ставит.

— Сам видел?

— Капельниц, блят, ставит. Сам не видел…

— Я сам тебе сейчас поставлю такую капельницу! — завопил капитан Запорожан, завертел маленькой головой на худой продолговатой шее. — Старшина Максимюк! Лейтенант Волошин! Доставить сержанта Ворончихина из санчасти. В любом состоянии. Хоть с клизмой в заднице!

Алексей вернулся в часть к исходу четвертых суток своего побега. К этому времени о чрезвычайщине в артполку уже знали в дивизии и даже взяли на контроль в штабе армии.

— Я, Леха, отмазать тебя не смог. Ты залетел, — сказал Кривошеин.

— Ничего, Тёма, — похлопал его по плечу Алексей. — Ради такой поездки можно помаяться.

— Развалил свадьбу? Расскажи, чего было-то?

— Эх, друг мой Тёма! — неожиданно умильно отвечал Алексей. — Мужики становятся совершенно безбашенными, когда у них давит в промежностях. — Алексей рассмеялся.

— Толком рассказать не можешь, — обидчиво сказал Артем. — Я к командиру полка ходил. Просил за тебя, чтоб в дисбат не отправляли…

— Слушай! — легко предложил Алексей. — Приехал я в город. Всего меня трясет. Сразу — к Ленке. Дверь открывает подружка ее Светка, портниха. Я Светку в сторону, а Ленка — перед зеркалом в платье невесты… Я ее, стерву, за шкварник. Ты что ж, шалава, предала доблестного гвардейца Вооруженных Сил? Я в окопах вшей кормлю, глохну от канонады пушек, а ты снюхалась с каким-то хануриком? — Алексей достал сигареты.

— А она чего? — сухим напряженным голосом спросил Артем, перемогая затяжку Алексея.

— Она бросается ко мне на шею, липнет. Светке рукой машет, сваливай!

— Не может быть!

Алексей хмыкнул, опять затянулся.

— Я, говорит, Лешенька, это ради тебя делаю. Тебя спасаю. Всем лучше будет. Потом начинает пальчики загибать. — Алексей стал загибать на руке пальцы: — Для женитьбы ты не готов? Не готов. Жить нам негде? Негде. В барак я, говорит, не пойду… Ты в университете не доучился? Не доучился. В Москву поедешь? Поедешь… Да и годков для девки уж мне, мол, многовато, рожать пора. Ты готов воспитывать детей?.. Еще чего-то такое. Так у нее пальчики на руках и кончились… А он, ну ханурик-то ее, не хрен собачачий. Главный инженер макаронной фабрики. При деньгах, при квартире, при положении, мечтает о наследниках. Такими женихами не разбрасываются… Я чувствую, что меж нами пропасть глубже и глубже. Стою перед ней как чушка. В душе так погано! Чуть сопли не распустил… А Ленка, курва, сидит в белом платье, рюши, воланы, белые чулки в сеточку. Тут я пошел на абордаж. — Алексей затянулся, победно пустил дым вверх.

— Неужели ты с ней? Она же невеста другого? — вознегодовал Артем.

— Не то слово… Первый раз я с ней, даже не снимая с нее платья… Ну, а потом пошло-поехало! Она крикливая… Просила, чтобы я ей рот зажимал — соседи слишком ушастые.

Артем Кривошеин машинально грыз ногти на руке, глядел в угол, где урна с окурками.

— Какие ж они сволочи, эти бабы! Вот и верь им…

— Они не сволочи, Тёма! Они женщины, их понимать надо. — Алексей швырнул в урну сигарету. — Женщину, Тёма, надо почувствовать, — Алексей пощипал пальцами, словно потрогал дорогую парчу, приценивался. — Уж как ее раскусишь, тут разлюли-малина. Она с тобой во все тяжкие ударится. Пусть Ленка замуж выходит. Любить она меня не перестанет… — Навалившись спиной на стену курилки, Алексей стоял счастливцем.

— К матери заходил?

— Конечно! — ответил Алексей. — Постарела она… Седая стала. Прав ты, Тёма, в одном. Никто нас не ждет, кроме матерей. Давай еще по сигарете курнем, да я сдаваться пойду.

Утро следующего дня выдалось ростепельным. Ветер с моря, с Гольфстрима принес теплую сырость. Моросил мелкий дождь. На подталом плацу блестели лужи. Сугробы по периметру приосели. Чайки с гиканьем гуще кружили над помойкой, что-то выискивая в оттаявших отбросах.

Утренний полковой развод на плацу начался с читки приказа. Командир полка подполковник Ярыгин вызвал из строя батареи управления капитана Запорожана и сержанта Ворончихина. Речь подполковника гасла в мерклом сыростном воздухе, но и без слов по трясущемуся указательному пальцу, которым он грозил каждому в строю, все становилось ясно.

— …За нарушение Устава… за… за… Разжаловать в рядовые. Капитан Запорожан, исполняйте!

Комбат с остервенелыми глазами, сжав тонкие губы в синюю нитку, содрал с погон на шинели Ворончихина три желтые лычки. Алексей покосился на свои плечи, где на черных погонах остались три полоски следов утраченного звания. В душе стало пусто, как на погонах.

— …Десять суток гауптвахты! — подвел итог наказанию командир полка.

— Есть десять суток гауптвахты! — ответил Алексей.

— Прапорщик Кассин, уведите!

Гауптвахта находилась в Печенге, одна для всего здешнего военного околотка. Прапорщика Кассина и Алексея дожидался бортовой «Урал», который попутно ехал сдаваться в капитальный ремонт.

— В кузов залазь! — кивнул на борт прапорщик.

— Дождь идет, — возразил Алексей. — В кузове холодрыга.

— Обойдешься, — грубо обсек сопровождающий.

Алексей подивился: надо ж, добрый веселый прапор был, а тут словно подменили, рисуется, командует.

— Чего ж вы на меня так, товарищ прапорщик? Я не обкакался.

— В кузов — марш!

Алексей забрался в кузов, сел в уголок на корточки. Дурён, однако, русский человек! Чуть почует власть, таким гоголем вылупится: я — не я и морда не моя! А если из грязи — в князи, то четыре шкуры со своей же прежней ровни спустит. Как есть спустит! Свою мысленную тираду Алексей до конца не сформулировал. Машина резко тормознула за поворотом. Из кабины высунулся Кассин:

— Лезь сюда!

— Сразу бы так!

— Сразу, сразу, — заворчал прапорщик. — Надо было с глаз комполка уехать. А то скажет: на губу везешь, как в такси. — Кассин достал пачку сигарет: — Покури, рядовой Ворончихин, напоследок.

— Разве на «губе» курево отбирают?

— На губе-то? — зачем-то уточнил прапорщик. — Губа у нас в военном округе показательная. Начальник — майор Нищеглот. Мастер своего жанра! Ты ему, главное, вопросов не вздумай задавать, — рассмеялся прапорщик.

Когда Алексей, пройдя процедуру приемки, вошел с КПП на территорию гауптвахты, первого, кого увидел, вернее, в кого сразу вперился взглядом (и аж душу захолонуло) был человек-бык, или быко-человек, стоящий посреди небольшого плаца. «Это он, Нищеглот», — подсказало сердце. Алексей вытянулся по струнке.

— Чего стоишь? — выкрикнул майор Нищеглот. — Ложись!

Алексей не раздумывал ни секунды, вопросов не задавал. Упал на плац, прямо в лужу.

— Ко мне! Ползком ма-а-рш! — рявкнул начальник.

По-пластунски Алексей ползал неумело, тем паче по льду и лужам, но старался изо всех сил, благо шинель берегла колени и локти. Сапоги майора Нищеглота сидели на икрах гармошкой, над сапогами нависала огромная туша, перетянутая портупеей, и голова, как красная налитая тыква, — большая увесистая тыква с шапкой наверху.

— Докладывай, опездол! — приказал Нищеглот.

Алексей приподнял голову, начал рапортовать.

Излюбленным словом «опездол» майор Нищеглот именовал всех «штрафников», всех подчиненных, так же именовал танк, автомашину, тягач, личный пистолет — любой неодушевленный предмет; а по пьяной лавочке слово мужского рода превращал в слово общего рода и так называл жену и с особым нажимом тещу.