Возвышение Бонапарта - Альберт Вандаль

ГЛАВА VII. ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ПЕРЕВОРОТУ

Бонапарту сообщают план переворота – Он одобряет его с мысленными оговорками. – Выработанная программа действий. – Будущий режим и даже состав временного правительства с точностью не выяснены. – Задняя мысль Люсьена. – Сношения Бонапарта с якобинцами. – На него возлагают надежды все партии; общее недоразумение. – Народ остается безучастным зрителем. – Генерал Вандемьер. – Народ по-прежнему главным образом озабочен вопросом, будет война или мир. – Гарнизонные войска. – Брюмерские гренадеры; оказывается, что эти мнимые преторианцы совсем не знали Бонапарта, и среди них было много подложных солдат. – Моро – Бернадот. – Подготовка и подстрекательство. – Откуда брались деньги. – Финансовые компании. – Отдельные совещания. – Салон на улице Победы. – Бонапарт в свете. – Малое количество посвященных целиком в тайну. – Паника у Талейрана. – Фуше не допущен в число посвященных; самое важное ему не открыто. – День назначен: 18-брюмера. – Торжественная трапеза в храме Победы. – Знаменательное ликование народа. – Драгуны Себастиани должны быть центром тяжести всей операции. – Комбинация неожиданного нападения этих войск с парламентским coup d'Etat Жозефина и Гойе. – Директора опутаны сетью хитростей и лжи. – Печальный обед у Камбасерэса. – Последние минуты.

I

Как только Бонапарт с Сийэсом пришли к соглашению, дело закипело; еще до конца первой брюмерской декады, меньше, чем в десять дней, заговор почти поспел. Программа действий была сообщена Бонапарту в том виде, как ее выработали Сийэс с друзьями, т. е. почти такой, как ее задумал покойный Бодэн Арденнский.[529] В этом отношении Бонапарту ничего не пришлось изобретать; ему даны были уже обследованные и созревшие идеи.

В основу всего плана положена была мысль заставить существующие власти самим уготовить себе гибель и произвести заклание конституции почти конституционным порядком. Три статьи органического закона, ст. 102-я, 103-я и 104-я предоставляли старейшинам право, в случае надобности, переменить резиденцию законодательного корпуса, т. е. перенести ее из Парижа в более спокойную атмосферу. Почему не воспользоваться этой прерогативой, благо в совете старейшин можно распоряжаться, и не перевести советов в какую-нибудь сельскую коммуну, где легко иметь за ними надзор, но где при этом есть и подходящее помещение как, например, в Сен-Клу; там легче будет вынудить у блокированных и отрезанных от мира собраний вотум о пересмотре конституции и создании новых полномочий. Этот план был хорош тем, что лишал якобинцев совета пятисот поддержки их союзницы – черни; но в нем была и невыгодная сторона: приходилось разделить программу на две части и употребить на переворот целых два дня, тогда как в подобных делах первое правило не затягивать и ловить момент, пока противники не успели осмотреться и объединиться. Тем не менее желание вывести советы из-под влияния городской демагогии взяло верх над всеми прочими соображениями: вожди заговора еще не знали, как далеко парижский рабочий отошел от политики, и не могли поверить, чтобы предместья остались совершенно безучастными.

Бонапарт все одобрял, всем восхищался, уверял, что готов рискнуть своей славой ради успеха такого чудесного плана,[530] мысленно обещая себе приспособить его на свой лад и, при выполнении, внести в него кое-какие поправки. Таким образом, перевод собраний в Сен-Клу был одобрен в принципе; но нужно было еще изобрести мотив или предлог. Впрочем, за предлогом недалеко было ходить: якобинцы сами конспирировали уже в продолжение нескольких месяцев, сами искали только подходящего случая и человека. Правду говоря, доказательств против них не было; не на чем было обосновать обвинение, построить устойчивое здание заговора, – но что за беда? В словаре революции всегда найдется достаточное количество страшных слов в помощь неопределенным указаниям, и они не преминут произвести впечатление.

Итак, решено было, что в первый день, старейшины, собравшись на чрезвычайное заседание, под предлогом обширного заговора демагогов, постановят перевести собрания в Сен-Клу; в то же время, форсируя свои конституционные права, якобы для того, чтобы обеспечить выполнение этой меры, они назначат Бонапарта главнокомандующим войсками, сделав его таким образом совершенно независимым от всякой другой исполнительной власти и предав в его руки армию путем прямого полномочия от законодательного корпуса. Сийэс и Дюко присоединятся к движению; захваченного врасплох Барраса заставят подать в отставку, доказав ему бесполезность сопротивления; в случае надобности можно будет и припугнуть его. “Надо, – говорил Бонапарт, – чтобы он заставил забыть о своих хищениях, выйдя в отставку”.[531] Это значило с первого же удара свихнуть шею директории; затем останутся только Гойе, которого, по-видимому, можно будет перетянуть на свою сторону, и Мулэн, полное ничтожество. Исполнительный комитет не придется даже ниспровергать; он распадется сам собою.

На другой день оба совета, собравшись в Сен-Клу, под охраной и давлением войск вотируют перемену режима. Заговорщики надеялись, что против совета пятисот не придется прибегать к крутым мерам, что перед неотразимым натиском общественного мнения и национального сознания всякая оппозиция должна будет смолкнуть, Если иные предвидели в перспективе необходимость прибегнуть к силе, они не смели возвести ее в правило.

Еще более неопределенной оставалась концепция будущего режима. Сийэс позволял угадывать в общих чертах свою конституцию и восхвалял ее непогрешимые добродетели. Но этот ожесточенный теоретик, этот мощный строитель абстракций был ленив излагать свои мысли на бумаге; он только говорил о своей конституции, а написать ее не написал. Когда он рассуждал с Бонапартом о будущих государственных организмах, о консулах, о конституционном жюри, совещательных собраниях, создаваемых путем умелого подбора, генерал все выслушивал, не сморгнув, и с таким лицом, как будто был уверен, что припасенный Сийэсом режим составит счастье Франции. Однако он избегал связать себя хотя бы словом, дать опутать себя заранее сложными обязательствами, которые подрезали бы крылья его честолюбию и спеленали его гений. Сийэс не настаивал; оба вождя чувствовали необходимость не разрывать союза, а так как при излишних объяснениях они рисковали разойтись во взглядах, то они и не остановились относительно будущего, по выражению Камбасерэса, “ни на одном определенном пункте”.[532]