Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Коля – Соне

О маме, о Шишаках, вообще о жизни до Новочеркасска, ясное дело, знаю, но как-то размыто. Родился уже в Египте и другого не видел. Затем забор обветшал, нашлась дыра. Я вышел на волю. Теперь иду себе и иду, иду и думаю про тебя. Гадаю, что будет, если приедешь.

Дядя Петр – Коле

Удочерение Сони нами, Гоголями, вся история ее появления в Москве меня заинтересовала. Через кафедру племенного животноводства Полтавского сельскохозяйственного института (ее возглавляет близкий приятель) я стал наводить справки о старых конезаводах – существуют ли они и сейчас, после бесконечных перекроек деревни (на Украине они, будто посевная, каждый год); если существуют, то в каком виде и состоянии. Нашел таких три, обрадовался, и летом, когда студенты разъехались, собрав рюкзак, вольным казаком отправился в путь. С собой сманил того самого приятеля-животновода из СХИ. Это оказалось мудрым решением. Принимали нас везде по-царски. Не успеешь что-нибудь не попросить – захотеть, желаемое – на блюдечке. Но дальше начались вещи, о которых и помыслить не мог. Первое: и мама и другие наверняка тебе рассказывали о «Ревизоре» пятнадцатого года, которым мы все до сих пор гордимся. Ставился он в принадлежащей Шептицким Сойменке. У прочих Гоголей к тому времени в лучшем случае были хутора с несколькими десятинами сада и прудом, другое дело имение Шептицких – огромное хозяйство почти на две тысячи десятин отличного чернозема, где был свой конезавод, а в начале века в дополнение к нему построили и завод для варки сахара. К десятому году основной доход приносил именно сахар, конезавод же, хотя по-прежнему славился на всю Россию своими орловцами, отступил на второй план.

Впрочем, и эта часть была хорошо налажена, давала владельцам пусть и небольшой, но прибыток. Однако рысаков растили не из-за денег, семья от мала до велика любила лошадей. Дочь Шептицких Ксения чуть не весь день проводила на конюшне, всё делала сама, всё знала и умела, а главное – как и родители, была ко всему, связанному с лошадьми, страстно привязана. Сахарозаводом ведал отец. Свое сырье – полторы тысячи десятин посевов сахарной свеклы – соответствующая и рентабельность, по Украине, кажется, рекордная. В общем, для Гоголя, когда он писал вторую часть «Мертвых душ», это имение стало бы бальзамом на сердце. Теперь следующее. Как-то так получилось, что только на месте я сообразил, что бывший конезавод Шептицких и конезавод имени Буденного, где три года директорствовал твой отец, – это одно и то же. Дело вот в чем. После революции хозяйство сначала разделили, конезавод обозвали животноводческим совхозом, а «сладкую» часть – колхозом имени Крупской; дальше обе жили уже сами по себе. Завод вообще отдали пищевому министерству. Но это не всё. Когда в двадцать девятом году заново нарезали границы областей, две трети имения (сейчас это по-прежнему колхоз им. Крупской), то есть земли по правому берегу Псела, остались за Полтавой, а левый берег отошел к соседним Сумам, после чего связь между хозяйствами окончательно оборвалась. В отличие от связей твоего отца с нашей семьей. Кураторство над Кириллом Косяровским только их часть.

Но вернемся на сорок лет назад. До революции Косяровским как потенциальным женихом интересовались не только родители Маши, но и Шептицкие. Кирилл подавал большие надежды. В семнадцатом году он с блеском окончил Вторую московскую гимназию (что на Елоховской) и собирался поступать в Высшее техническое училище – думал заниматься судостроением. Как тебе известно, обе семьи, и ваша, и Шептицких, давно были увлечены идеей сгустить кровь Гоголей и, считая Кирилла достойным молодым человеком, положили на него глаз. Нерешенным оставался только вопрос: чье счастье – Маши или Ксении – он составит. Сам Кирилл колебался. Войти в такую богатую семью, какой были Шептицкие, казалось очень заманчивым. В шестнадцатом году, еще гимназистом, он на рождественские вакации был приглашен в Сойменку – в сущности, на смотрины. Но Ксения ему не показалась. С правильными чертами лица, однако угловатая, по повадке мужиковатая, с низким хриплым голосом, она, не обращая на него внимания, весь день проводила с лошадьми, и пахло от нее конюшней и навозом. В общем, не знаю, какой Ксения стала позже, а тогда, не обнаружив в потенциальной невесте обаяния, веселости, которых в твоей матери было выше крыши, он от помолвки уклонился. Попросил Шептицких не торопить с ответом, дать доучиться, встать на ноги. Когда сделалось ясно, что революция – это всерьез и надолго, Шептицким имения не удержать – выбор окончательно пал на Машу.

Я уже говорил, что на конезаводе нас принимали по высшему разряду. Ежедневные застолья в доме директора и на природе были только частью программы. Мы с целым табуном ходили в ночное, пасли лошадей на пойменных лугах и купали их в Пселе. Всё то время, пока мы жили в Буденном, за нами была закреплена отлично подобранная тройка рысаков (в числе прочего и по цвету: все три коня – серые в яблоках), запряженная в легкую коляску. Много мы ездили и верхом. Твой покорный слуга дважды даже проехался без седла (впрочем, тогда подо мной был немолодой и во всех смыслах смирный мерин) и ничего, не свалился.

По вечерам, под самогон, борщ и поросенка с хреном, конечно, беседовали. Я наслушался бездны всяких баек о прежних хозяевах Буденного от Шептицкого до наших дней, включая, естественно, и твоего отца. О старике Шептицком, о том, как он поставил дело, каких производителей завел, говорили с придыханием. Начинал он завод с небольшим табуном орловских кобылиц и тремя рысаками той же породы, к ним докупил и привез в Сойменку двух английских рысаков, двух ахалтекинцев (тех и тех для резвости и экстерьера), а также четырех кобыл голштинской верховой породы, которую вывели еще при Фридрихе Великом для его конногвардейского полка (эти отличались силой и большой выносливостью). Лошади Шептицкого, вернее, их потомство – до сих пор основа всей селекционной работы, которая ведется в Буденном. Рассказывали, как, благодаря нашему конному маршалу и его имени, в Сойменках жили при большевиках. Лучших лошадей с завода охотно разбирали ипподромы. На бегах ими установлено несколько всесоюзных рекордов резвости. Остальные шли армии, но и эти были так хороши, что доставались лишь старшим чинам комсостава. В этой советской истории конезавода твой отец сыграл не последнюю роль. Именно при нем с двадцать седьмого года после десяти лет разброда и шатаний дело вновь начало налаживаться.

Во время Гражданской войны завод потерял большую часть поголовья породистых лошадей, несколько элитных рысаков и кобылиц крестьяне всё же сумели спрятать в лесу, спасти, они и позволили возобновить селекционную работу. Но чем твой отец действительно поразил Сойменку – это своей любовной историей. Ее и сейчас, через тридцать лет, здесь помнят в деталях и чуть не по дням. Во время застолья директор стал рассказывать, что через неделю после появления его предшественника в Сойменке у того появилась пассия; неожиданно для многих ею стала работавшая на конюшне скотница по имени Краля. Женщина красивая, правда, с резкими чертами лица. Важно, однако, не это, а то, что она требовала, чтобы избранник и любил ее, и жил с ней, как с лошадью. Спали они в стойле, прямо на подстилке, только в самые холодные ночи бросят поверх сена и опилок пару старых, навечно пропитанных лошадиным потом попон. Летом кавалер водил ее в ночное, как и положено, подолгу купал и мыл в реке, затем чистил скребком. По праздникам и вовсе разврат: прихорашивая ее, украшая, твой отец собственноручно расчесывал зазнобе гриву и вместе с красными лентами заплетал ее в множество косичек. Между собой он и она говорили только по-лошадиному, то есть ржали, всхрапывали и ласкались тоже как лошади – клали друг другу на холку головы.

Хороший конный завод работает строго по расписанию, всё, что надо лошадям и когда надо, отмерено и по возможности не нарушается, и вот утром, чтобы подруга не теряла формы, твой отец пару часов с тонким хлыстиком в руках гонял ее по кругу, потом чистил, мыл и сам задавал корм. По большей части, как и другим лошадям, овес, только предварительно замоченный и немного разваренный. Когда был ею особенно доволен, мог дать пару ломтей хлеба с солью и даже несколько кусков сахара.

Дальше начиналась, так сказать, общественная жизнь женщины-лошади. Прежде всё происходило на конюшне, теперь предстоял как бы выход в свет. С этим были свои трудности. Дело в том, что и одежда признавалась только лошадиная. На круп избранницы твой отец клал потник, на него попону и седло, затягивал подпругу. Сбрую и в будний день она позволяла на себя надеть лишь красивую и нарядную. Больше другого ценила не мишуру, а вкус и тонкую работу. Особенно ей нравились горские накладки из тисненой кожи и чеканного серебра. Со вставками из серебра были у нее и налобник, и недоуздок, и редкой выделки кобуры, которыми, чтобы не поранилась, он защищал ей ноги. Помимо вышеперечисленного, ничего другого на ней никогда не видели. Даже зимой, хвастаясь всё тем же нарядом, – в прочих отношениях в чем мать родила, – она не спеша прогуливалась по центральной улице села, пока твой отец сидел в конторе. Теперь самое главное: скотница Краля, с которой у него был столь страстный лошадиный роман, была не кто иная, как давняя соперница Маши Гоголь – дочь Шептицкого Ксения.