Петербург. Стихотворения (Сборник) - Андрей Белый

Молчание.

– «Деньги из-за границы – понадобятся…»

Нетерпеливое движение локтя.

– «Вашему редактору лучше не приезжать после разгрома организации Т. Т…»

Но француз – ни гу-гу.

– «Потому что найдены документы».

Если бы Александр Иванович мог подумать о деле, то известие о разгроме Т. Т. могло бы (это скажем мы) сшибить его с ног; но он слушал, – как деятель младой Персии заливался романсом. Француз этим временем, выведенный из себя так и лезшею к нему Зоей Флейш, осадил:

– «Je serai bien triste d’avoir manque l’ocassion de parler á monsier».

– «Все равно: говорите со мною…»

– «Excusez, dans certains cas je prefére parler personellement!»…

В окне бился куст.

Меж ветвями куста было видно, как пенились волны да раскачивалось парусное судно, вечеровое и синее; тонким слоем резало оно мглу острокрылатыми парусами; на поверхности паруса медленно уплотнялась синеватая ночь.

Казалось, что вовсе стирается парус. К садику в это время подъехал извозчик; тело грузного толстяка, страдающего явно одышкой, неторопливо вываливалось из пролетки; обремененная полудюжиной на веревочках заколебавшихся свертков, неповоротливая рука медлительно как-то стала возиться над кожаным кошельком; из-под мышки над лужею косолапо выпал мешок; налету разрывая бумагу, антоновки покатились по грязи.

Господин завозился над лужею, подбирая антоновки; пальто его распахнулось; он, очевидно, кряхтел; затворяя калитку, он вновь едва не рассыпал покупочки. Господин приблизился к дачке по садовой желтой дорожке между двух рядов в ветре изогнутых кустиков; распространилась вокруг та гнетущая знакомая атмосфера; покрытая шапкой с наушниками, круто как-то на грудь оседала зловещая голова; глубоко в орбитах сидящие глазки на этот раз не бегали вовсе (как бегали они перед всяким пристальным взором); глубоко сидящие глазки устало уставились в стекла. Александр Иванович успел подсмотреть в этих глазках (представьте себе!) какую-то особую, свою радость, смешанную с усталостью и печалью – чисто животную радость: отогреться, выспаться и плотно поужинать после стольких перенесенных трудов. Так зверь кровожадный: возвращаясь в берлогу, кажется зверь кровожадный домашним и кротким, обнаружив беззлобие, на какое способен и он; дружелюбно обнюхивает тогда этот зверь свою самку; и облизывает заскуливших щенят.

Неужели это особа?

Да: это – особа; и особа на этот раз не ужасная; вид ее – прозаический; но это – особа.

………………………

– «Вот и он!»

– «Enfin…»

– «Липпанченко!..»

– «Здравствуйте…»

Желтый пес, сенбернар, с радостным ревом метнулся чрез комнату и, подпрыгнув, пал мохнатыми лапами прямо особе на грудь.

– «Пошел прочь, Том!..»

Особа не имела даже и времени заприметить своих незваных гостей, защищая отчаянно от мохнатого сенбернара покупочки; на широкоплоском, квадратном лице отпечатлелась смесь юмора с беспомощной злостью; проскользнула – просто какая-то детскость:

– «Опять обслюнявил».

И беспомощно повернувшись от Тома, особа воскликнула:

– «Зоя Захаровна, освободите ж меня…»

Но широкий песий язык неуважительно облизнул кончик особина носа; тут особа пронзительно вскрикнула – беспомощно вскрикнула (в то же время она, представьте себе, – улыбалась)…

– «Томка же!»

Но увидев, что– гости, и что гости-то – ждут, нетерпеливо посмеиваясь на идиллию домашнего быта, особа перестала смеяться и отрезала безо всякой учтивости:

– «Позвольте, позвольте! Сейчас: вот я только…»

И при этом обидчиво дрогнула отвисающая губа; на губе же было написано:

– «И тут нет покою…»

Особа бросилась в угол; там топталась – в углу: все не снимались калоши – новые и несколько тесные; долго еще она стояла в углу, медля снять пальтецо и рукой копаясь в туго набитом кармане (будто там был запрятан двенадцатизарядный браунинг); наконец, рука вылезла из кармана – с детской куколкою, с Ванькой-Встанькой.

Куколку эту она швырнула на стол.

– «А это вот Акулининой Маньке…»

Гости, признаться, тут разинули рты. После же, потирая озябшие руки, она обратилась к французу с робеющей подозрительностью:

– «Пожалуйте… Вот сюда… Вот сюда».

И – кинула Дудкину:

– «Повремените…»

– «Зоя Захаровна…»

– «А?»

– «Шишнарфиев – это я понимаю: деятель младой Персии, пылкая артистическая натура; но вот – при чем тут француз?»

«Много станете знать – скоро станете стары», – не по-русски ответила та, и чрезмерные перси ее заходили над туго затянутым лифом; пощипывал в руке пульверизатор.

В комнате слышалось тяжелое благовоние: смесь парфюмерии с искусственно приготовляемым зубом (кто сиживал в зубоврачебных квартирах, тот запах этот знает наверное – запах не из приятных).

Зоя Захаровна тут придвинулась к Александру Ивановичу.

– «А вы все… отшельником…»

Губы Александра Ивановича как-то криво поджались:

– «Ваш же сожитель давно уже постарался об этом…»

– «?»

– «Коли я не буду отшельником, все равно: кто-нибудь отшельником да уж будет…»

Направление разговора Зое Захаровне не понравилось явно, так что снова нервически стал в руках ее пощипывать пульверизатор; Александр Иванович улыбнулся нехорошей улыбкой, и – поправился.

– «Да и то сказать: мне рассеяние не к лицу».

Это новое течение мыслей Зоя Захаровна приняла; и поспешила сострить она:

– «Оттого-то вы так рассеянны: пеплом мне засыпали скатерть?»

– «Простите…»

– «Ничего: вот вам пепельница…»

Александр Иванович протянулся за новою грушею; и, проделавши это движение, Александр Иванович себе с досадой сказал:

– «Экая скряга…»

Он увидел, что вазы с дюшесами (он таки дюшесы любил) – вазы с дюшесами не было.

– «Вы что? Вот вам пепельница…»

– «Знаю: я – за дюшесом…»

Зоя Захаровна не предложила дюшесов.

Двери в ту дальнюю комнату были не вовсе притворены: в полуоткрытую дверь с ненасытимою жадностью он смотрел; там виднелися два сидящие очертания. Французик растараторился; и казалось, что дзенькает; а особа глухо бубукала, перебивала французика; нетерпеливо хваталась она в разговоре за письменные принадлежности – то за ту, то за эту; и чесала затылок угловатым жестом руки; видимо, сообщеньем француза особа была взволнована не на шутку; жест просто самообороны какой-то подметил Александр Иванович.

«Бу-бу-бу…»

Так раздавалось оттуда.

А сенбернар Том на клетчатое колено особе положил свою слюнявую морду; и особа рассеянно гладила его шерсть. Тут наблюдения Александра Ивановича перебили: перебила Зоя Захаровна.

– «Отчего это вы перестали бывать у нас?»

Он рассеянно посмотрел на ее оскаленный рот: посмотрел и заметил:

– «Да так себе: сами же вы сказали – отшельник я…»

Золото пломбы проблистало в ответ:

– «Не отвертывайтесь».

– «Да нисколько…»

– «Просто вы обижены на него…»

– «Вот еще…» – попытался было возразить Александр Иванович и оборвал свои оправдания: вышло – неубедительно.

– «Просто вы обижены на него. Все на него обижаются. И тут вмешался Липпанченко … Этот Липпанченко!.. Портит ему репутацию… Да поймите ж: Липпанченко – необходимая, взятая роль… Без Липпанченко давно бы он был уж схвачен… Липпанченкой он покрывает всех нас… Но все верят в Липпанченко …»

Некоторые существа имеют печальное свойство: дурной запах во рту… Александр Иванович отодвинулся.

– «Все на него обижаются… А скажите», – Зоя Захаровна ухватилась за пульверизатор, – «где сыщете вы такого работника?.. А? Где сыщете?.. Кто согласится, скажите, как он, отказавшись от всех естественных сантиментов, быть Липпанченкой – до конца…»

Александр Иваныч подумал, что особа была что-то уж слишком Липпанченкой: но возражать не хотел.

– «Уверяю вас…»

Но она перебила:

– «Как же вам не стыдно так его оставлять, так таиться, скрываться; ведь Колечка мучается; рвать все прошлые, интимные связи…»

Александр Иванович с изумлением вспомнил, что особа-то – Колечка: сколько месяцев этого он, признаться, не вспомнил?

– «Ну, если там он и выпьет, нагрубиянит; и – ну, там – увлечения… Так ведь: лучшие же спивались, развратничали… И по личной охоте. Колечка же делает это для отвода лишь глаз – как Липпанченко: для безопасности, гласности, пред полицией, для общего дела он так губит себя».

Александр Иваныч усмехнулся невольно, но поймал на себе недоверчивый, озлобленный взгляд:

– «Что…»

И поспешил:

– «Нет… ничего я…»

– «Тут ведь самая страшная жертва… Не поверите ли, ведь ему грозит многое; от насильственных частых попоек, от обязательных в его положении кутежей преждевременно Николай погубит себя…»