Юлия, или Новая Элоиза - Жан-Жак Руссо

Нежная мать, и без того глубоко растроганная вашими письмами, понимает, видя все происходящее, что ваши сердца не подчиняются общим правилам, что ваша любовь — это непреодолимое естественное влечение, и ни время, ни все человеческие усилия ее не уничтожат. Хоть тетушка и нуждается в утешении, но охотно утешала бы дочь, если бы не чувство приличия. Я вижу, она готова стать наперсницей дочери, но мне этой роли она не прощает. Вчера у нее при Юлии вырвалась, пожалуй, несколько неосторожная[152] фраза: «Ах, если бы все зависело от меня…» Она не договорила, но дочь с горячностью запечатлела поцелуй на ее руке, и я поняла, что Юлия отлично постигла смысл этих слов. Не раз г-жа д'Этанж пыталась говорить со своим непреклонным мужем, но всегда робко умолкала, то ли страшась, что гнев разъяренного отца обрушится на дочь, то ли опасаясь за себя. Слабость и недуг ее возрастают с такой очевидностью, что я боюсь, как бы она, не успев хорошенько обдумать свое намерение, уже не лишилась возможности его исполнить.

Одним словом, хотя вы и повинны во многом, но душевное благородство, коим дышит ваша взаимная любовь, внушило ей такое высокое мнение о вас обоих, что она поверила клятвенному обещанию прекратить переписку и, отбросив все предосторожности, не стала бдительнее следить за дочерью. И в самом деле, Юлия, предав ее доверчивость, стала бы недостойна ее забот. Вас обоих следовало бы казнить, если б вы посмели обмануть лучшую из матерей, употребить во зло ее высокое мнение о вас.

Я не пытаюсь воскресить в вашем сердце надежду, — ее нет и у меня самой. Но хочу доказать вам, что самое честное решение — также и самое мудрое и что единственный оплот для вашей любви, если он еще возможен, — самопожертвование во имя порядочности и рассудка. Мать, родственники, друзья, — словом, все, кроме отца, на вашей стороне; вы добьетесь и его расположения, встав на этот путь, — или ничего не добьетесь. Вы посылаете проклятия, поддавшись отчаянию, но сами доказывали сотни раз, что нет более надежной дороги к счастью, чем дорога добродетели. Если достигнешь счастья, идя этой дорогой, оно чище, вернее, отраднее; если не достигнешь — его возместит добродетель. Соберитесь с духом, будьте мужчиной, станьте вновь самим собой. Ваше сердце я знаю: всего страшнее для вас — сознание, что вы утратите Юлию из-за того, что недостойны обладать ею.

Ее больше нет. Глаза мои видели, как она навсегда смежила веки. Уста мои приняли ее последний вздох. Мое имя — вот последнее слово, которое она произнесла, ее последний взгляд был обращен на меня. Нет, не о жизни она сожалела, — я так мало сделала, чтобы заставить ее дорожить жизнью, — она прощалась только со мною. Она видела, что у меня нет ни путеводной нити, ни надежды, страдала от моих горестей и проступков, а не смерти боялась. Ее сердце разрывалось оттого, что дочь ее в таком состоянии, а она ее покидает. Она была права, Ей нечего было жалеть на земле. Что в здешней юдоли могла она найти равного тому вечному воздаянию за терпение и добродетели, которое ждало ее на небе? Только одно ей оставалось на свете — оплакивать мой позор! Чистая, непорочная душа, достойная супруга и несравненная мать, ныне ты пребываешь в царстве славы и блаженства. Ты жива, а я, вся во власти раскаяния и безутешного горя, навеки лишенная твоих забот, наставлений, нежных ласк, я мертва для счастья, покоя, непорочности; я чувствую лишь одно — что утратила тебя, сознаю лишь одно — что покрыла себя позором. Моя жизнь отныне — печаль и страдание. Маменька, моя милая маменька, увы, это я мертва, а не ты!

Господи! Какое-то исступление помутило разум у меня, несчастной, я позабыла все свои прежние решения! Кто осушит мои слезы, кто станет внимать моим стенаниям? Пусть ему; жестокому их виновнику, они и будут вверены! И только вместе с ним, повинным во всех несчастиях моей жизни, я и смею оплакивать эти несчастия! Да, да, бессердечный изверг, разделите же мучения, которые терзают меня из-за вас. Из-за вас я вонзила нож в материнскою грудь-так стенайте от страданий, которые вы мне причинили, и чувствуйте вместе со мной весь ужас матереубийства: ведь это дело ваших рук. Чьим глазам посмею показаться во всей своей низости? Кому с уничижением поведаю, как меня терзают муки совести? Только моему сообщнику понять все это! Обвиняет меня мое сердце, а все объясняют моей нежной привязанностью нечестивые слезы, которые я лью в мучительном раскаянии, — и это для меня самая тяжкая пытка. С трепетом видела я, как скорбь отравляет и ускоряет кончину бедной маменьки. Напрасно из сострадания ко мне она не сознавалась в этом, напрасно старалась приписать ухудшение недуга его первоначальной причине, напрасно о тол же твердила и сестрица, — ничто не могло обмануть моего сердца, измученного угрызениями совести. И до самой могилы меня будет терзать ужасная мысль, что я сократила жизнь той, кому обязана своей жизнью.

В последний раз дайте мне выплакать на вашей груди горькие слезы, в которых вы и повинны, — ведь небо в гневе ниспослало вас, чтобы сделать меня несчастной и преступно!!. Не стану, как прежде, говорить с вамп о наших общих горестях. Это невольные вздохи последнего прости. Все кончено — любовь уже не властна над душой, объятой отчаянием. Остаток своих дней я посвящаю скорби, оплакивая лучшую на свете мать. У меня хватит силы принести ей в жертву чувства, стоившие ей жизни. Как я счастлива, что нелегко мне далось победить их, искупая ее страдания. О, если ее бессмертный дух проникает в глубь моего сердца, то он видит, что жертва, которую я приношу ему, не столь уж его недостойна! Разделите же со мной душевное бремя, которое я несу по вашей вине. Если в вашем сердце сохранилась хоть капля уважения к памяти сладостных роковых уз, я заклинаю вас ими: оставьте меня навсегда, не пишите мне, не усугубляйте мук моей совести, дайте мне забыть, если возможно, чем мы были друг для друга. Пусть глаза мои никогда более не увидят вас, пусть я не услышу более вашего имени, пусть воспоминание о вас не смущает моего сердца. Я еще смею говорить от имени любви, с которой должно покончить. Не множьте моих мук мучительной мыслью о том, что ее последняя воля не исполнена. Примите мое последнее прости, дорогой и единственный… О, безумная… Прощайте навек.

Завеса наконец порвана. Самообольщение, длившееся так долго, развеялось. Сладостная надежда угасла; отныне питать вечное пламя любви моей будет лишь горькое и дивное воспоминание, которое поддерживает во мне жизнь и усиливает мои муки, рисуя мнимое, сгинувшее счастье.

Да правда ли, что я вкусил наивысшее блаженство? То ли я существо, что когда-то было счастливо? Да разве тот, кому дано испытывать мои страдания, не родился для вечных страданий! Да разве можно наслаждаться благами, которые я утратил, и пережить их утрату! Могут ли столь различные чувства зародиться в одном и том же сердце? Дни радости и счастья, нет, вы не были уделом смертного, вы были так прекрасны, что не могли быть преходящи. Мы пребывали в каком-то упоительном самозабвении, и время для нас остановилось: мгновение стало вечностью. Ни прошлого, ни будущего для меня не существовало, я вкушал наслаждение за тысячи столетий. Увы! Все исчезло как молния. И эта вечность счастья была лишь мигом моей жизни. Время снова обрело свое медлительное течение в часы моего отчаяния, и тоска будет измерять долгими годами жалкий остаток дней моих.

Чтобы вконец сделать мне жизнь несносной, меня приводят в уныние все больше и больше горестей, и то, что любезно моему сердцу, все больше отстраняется от меня. Сударыня, быть может, вы все еще любите меня; но вас призывают другие заботы, вас занимают другие обязанности. Теперь уже было бы несправедливо отягощать вас своими жалобами, которым вы внимаете с участием. Юлия, Юлия, — она сама в отчаянии и покидает меня. Печаль, угрызения совести прогнали любовь. Все для меня изменилось, — только мое сердце неизменно, и от этого мой удел еще ужаснее.

Но не все ли равно, что со мною и что мне предстоит. Юлия страдает, — разве сейчас время думать обо мне? Ах, от ее мук мне еще тяжелее. Да, я бы предпочел, чтоб она меня разлюбила и была счастлива. Разлюбить!.. Ужели она на это надеется!.. Нет, никогда, никогда! Напрасно запретила она мне видеть ее и писать ей, — так она не избавится от мучений, а останется без утешителя! Надобно ли ей, потеряв нежную мать, лишиться и нежного друга? Не думает ли она утолить свои страдания, умножая их? О любовь! Разве можно мстить тебе за утрату близких?

Нет, нет, тщетно будет она стараться забыть меня! Способно ли нежное сердце отринуть мое? Да разве я не удерживаю его против ее воли? Чувства, которые мы испытали, не забываются. И можно ли вспомнить о них, не испытывая их вновь? Любовь побеждающая сделала ее несчастной на всю жизнь; любовь побежденная сделает еще более достойной жалости. Она будет влачить дни свои в печали, ее будут мучить и тщетные сожаления, и тщетные желания, она никогда не удовлетворит ни любовь свою, ни добродетель.