Век просвещения - Алехо Карпентьер

— Ты во всем виноват, ведь это ты выдал ее замуж за кретина! — крикнул Эстебан Карлосу, ища, на кого бы возложить вину за то, что он называл про себя чудовищной изменой Софии.

— Брак этот никогда нельзя было назвать удачным, — вмешался капитан Декстер, разглаживая перед зеркалом измятые отвороты сюртука. — Когда муж и жена находят общий язык в постели, это сразу заметно, даже если они ссорятся. А тут все было комедией. Чего-то не хватало. Достаточно было посмотреть на его руки, — они походили на руки католической монахини, у него были безвольные, мягкие пальцы, он взяться-то ни за что как следует не мог.

Эстебан вспомнил, как старательно играла София роль примерной супруги; вплоть до смерти мужа она во всем выражала свою покорность ему, заботилась о нем и всегда с ним соглашалась, хотя это противоречило ее своенравной и независимой натуре. И теперь он почти радовался тому, что она уже не была девственницей, вступая в этот брак, который казался ему самой позорной уступкой традициям презираемого им общества. И тут же перед его мысленным взором опять возник образ властного человека, который даже на расстоянии продолжал мрачной тенью нависать над их домом. Взглянув на Карлоса, на его понурую и беспомощную фигуру, на его расстроенное лицо, Эстебан вскочил с места.

— Я приведу ее, чего бы мне это ни стоило, — сказал он.

— Силой вы ничего не добьетесь, — заметил Декстер. — Она имеет полное право уехать.

— Ступай, — попросил Карлос. — Сделай последнюю попытку…

Эстебан вышел, хлопнув дверью; он быстро зашагал к пристани. Достигнув волнореза, за которым стояло судно капитана Декстера, он почувствовал резкий запах свежевыловленной рыбы: вокруг выстроились корзины с серебристым мрежником, тунцом, сардинами, и рыбья чешуя поблескивала при свете факелов. Время от времени торговец рыбой засовывал руку под холстину, хватал несколько кальмаров и бросал их на весы. София стояла на носу корабля. Она все еще была в черном траурном платье и казалась от этого выше: она как будто не ощущала запаха чешуи, рыбьих внутренностей и крови, поднимавшегося с пристани. Она чем-то напоминала героиню древнего мифа, которая бесстрастно взирает на дары, принесенные к ее ногам жителями моря. При виде этой неподвижной женщины, которая, не шевелясь, смотрела на него твердым, пристальным взглядом, Эстебан почувствовал, что решимость оставляет его. Внезапно ему стало страшно. Он понимал, что у него недостанет сил выслушать те беспощадные слова, которые в любую минуту могли слететь с ее уст. И он не отважился подняться на борт корабля, туда, где стояла она. Он только молча смотрел на нее.

— Пойдем, — произнес наконец Эстебан.

София медленно отвернулась, прислонилась спиной к планширу и устремила взгляд на гавань. На противоположном берегу горели огни незнакомых ей кварталов; а позади лежал город, он светился, как гигантский канделябр в стиле барокко, и его красные, зеленые и оранжевые стеклянные подвески поблескивали среди аркад. Слева был виден узкий пролив, он вел в окутанное мраком море, Средиземное море Америки, усеянное тысячью островов, море, которое сулило рискованные приключения и опасные переходы, море, покой которого испокон веков нарушали кровавые схватки и войны. София спешила к тому, кто помог ей понять самое себя, к тому, кто в письме, которое привез этот стоявший внизу жалкий человек, признавался, что, несмотря на все триумфы, чувствует себя одиноким. В том краю, где он теперь пребывает, найдется к чему приложить руки: такой человек, как Юг, конечно же, вынашивает грандиозные планы, они позволят каждому показать, на что он способен.

— Пойдем, — снова донесся снизу голос Эстебана. — Ты переоцениваешь свои силы.

Вернуться для Софии значило усомниться в собственных силах, вторично потерпеть поражение. Хватит с нее ночей, когда плоть молчит, когда остаешься холодной, а нужно притворяться, будто испытываешь наслаждение.

— Пойдем.

Позади — постылый дом, который присосался к телу, как створки раковины; впереди — яркая заря, свет необъятного, там не будет ни криков уличных торговцев, ни унылых бубенчиков стада. Здесь — тусклое, замкнутое, безысходное существование, когда один день похож на другой; там — героический мир, населенный титанами…

— Пойдем, — вновь послышался голос.

София отошла от борта и словно растворилась в темноте. Эстебан продолжал что-то говорить, все больше повышая тон. Но его монолог заглушали выкрики торговцев рыбой, и до нее доносились только обрывки фраз: речь шла об их доме, который они создавали все вместе, о том, что теперь он придет в запустение. «Как будто с братьями можно создать настоящий дом», — подумала София. Упершись руками в обшивку на носу корабля, Эстебан все еще говорил, но она его уже не слушала. Огромное деревянное тело судна, пропитанное запахом соли, водорослей и морских трав, казалось ему мягким, почти женским, влажные бока были так податливы. Он поднял голову: сверху на него смотрела резная деревянная фигура с алебастрово-белым женским лицом и с широкими синими кольцами вокруг глаз, и к этому неподвижному лику был обращен теперь его взгляд, словно к той, что готовилась отплыть на заре, чудесным образом обогатившись: она вновь обрела способность желать и чувствовать, освободилась от гнетущей тяжести на сердце, которая губила ее красоту и убивала радость. София покидала родной дом и собиралась безжалостно раскрыть все его тайны, рассказать их тому, кто, быть может, уже ждал ее. При мысли, что он намеревался применить силу, а на самом деле стал умолять, Эстебан почувствовал себя убогим и нагим, — да, он был вдвойне нагим в глазах Софии, ибо она не раз видала его наготу. Она стояла наверху и ждала, когда поднимется ветер и надует паруса. Она готова была принять в свое лоно чужое семя, семя того, кто вспахал ее поле; ей предстояло стать сосудом и ковчегом, подобно женщине из Книги Бытия, которой пришлось покинуть отчий кров, чтобы соединиться с мужчиной… Люди уже начали поглядывать на Эстебана и прислушиваться к его словам, они усмехались, полагая, что поняли смысл происходящего. Он отошел от корабля и, пробираясь между корзинами, полными рыбы, столкнулся с капитаном Декстером.

— Ну как, убедились? — спросил моряк.

— Вполне, — ответил Эстебан. — Счастливого пути всем вам!

XLI

Он стоял в нерешительности на углу улицы, неподалеку от пристани, пристыженный своим поражением. Он бормотал фразы, которые должен был произнести раньше, но которые тогда не шли у него с языка. Судно все еще находилось здесь, совсем близко; слабо освещенное факелами, оно смутно выступало из ночной тьмы, и в его облике было что-то колдовское и зловещее. Время от времени свет фонаря вырывал из мрака вырезанную на носу сирену с раздвоенным хвостом, — теперь лицо ее походило на посмертную маску, извлеченную из усыпальницы. В голове Эстебана теснились невысказанные слова, они складывались сейчас в обвинительную речь, полную предупреждений, упреков, угроз; он готов был обрушить на Софию поток оскорблений, унизительных и обидных фраз, но в глубине души понимал, что язык у него так и не повернется их произнести. Ведь если она стойко выдержит словесную атаку — а это в ее характере, — он ничего не добьется. И теперь в нем вновь зрела решимость пойти на самые крайние меры. Было восемь часов вечера. Корабль капитана Декстера снимется с якоря в пять утра. Оставалось девять часов, за это время еще можно, пожалуй, что-нибудь предпринять. Жгучую свою обиду Эстебан подкреплял соображениями долга: он обязан помешать Софии уехать в Кайенну. Нельзя останавливаться ни перед чем, надо во что бы то ни стало воспрепятствовать этому нравственному самоубийству. То, что она задумала, равносильно решению сойти в преисподнюю. Правда, София — совершеннолетняя. Но закон позволял Карлосу воспротивиться отъезду сестры, сославшись на ее внезапное умопомешательство. Несколько месяцев назад в городе уже произошел подобный случай, — молодая вдова из знатной семьи задумала бежать в Испанию с каким-то комедиантом, исполнителем легкомысленных куплетов на подмостках театра «Колисео». Когда под угрозой оказывалась репутация почтенного семейства, всегда можно было рассчитывать на помощь властей. В здешнем обществе косо смотрели на неумеренное проявление страсти. Тут, не задумываясь, готовы были прибегнуть к услугам альгвасила, если повеса или сумасбродная женщина нарушали внешнюю благопристойность. Церковь, со своей стороны, била тревогу и становилась на пути виновных в прелюбодеянии… Эстебан твердо решил любой ценой помешать безрассудному намерению Софии и ускорил шаги, а затем побежал по направлению к дому; когда он, вспотев и с трудом переводя дыхание, добрался туда, то с удивлением обнаружил, что в комнатах полно людей с мрачными физиономиями — субъектов, в которых нетрудно было распознать полицейских; они занимались странным делом: всюду рылись, раскрывали шкафы, обшаривали ящики столов и секретеры, то поднимались на верхний этаж, то забирались в конюшни. Один из полицейских спустился по лестнице, неся на голове пачку печатных листков. Люди, производившие обыск, стали передавать листки из рук в руки, точно желая удостовериться, что это и в самом деле Декларация прав человека и гражданина и Конституция Франции; тексты эти были обнаружены под кроватью Софии.